Зазвенели тарелки.
И банка с сиропом оказалась на полу, добавляя грязи. Кто-то охнул, кто-то свистнул. Арвис поспешно забрался на подоконник, в который впился отросшими когтями. Два горшка с геранью – сдается, появились они лишь вчера – при этом полетели на пол.
– Хватит! – рявкнул Глеб.
Не услышали.
А в руке Ильи появился нож, который…
Он успел раньше. Клинок был слишком короток, а Илья – неумел, и нож, пробив куртку, лишь полоснул по ребрам, заставив Богдана лишь крепче стиснуть руки на горле врага.
– Хватит! – Глеб перехватил руку с ножом, стиснул, и, кажется, захрустела кость.
Но Илья не разжал пальцы, оскалился лишь и зарычал. Глухо так.
Ведро воды окатило прежде всего Глеба, а уж потом потекло по лицу Богдана, смывая маску ярости. И Илья отряхнулся, вдруг обмяк и вздохнул:
– Переборщил, да? – Он сполз с противника, и Глеб отпустил его.
Звякнул нож. Завозился Калевой, пытаясь встать.
Никто не плакал, кроме разве что Шурочки, который забился в угол и оттуда следил за остальными. Из круглых синих глаз катились слезы, но при этом Шурочка продолжал жевать блинчик, время от времени опуская руку, чтобы макнуть в лужу кленового сиропа.
– Вижу, вам и вправду помощь нелишней будет.
Этот парень был высок. Широкоплеч. Лыс. И голову его сложным узором покрывали шрамы. Они начинались над левой бровью, поднимались выше, на темя, где разбегались в стороны. Правое ухо почти отсутствовало, левое было характерно смято.
Борец, стало быть.
За спиной его печальной тенью маячил Земляной. Что характерно, с тазом в руках. С пустым тазом.
– Встали, – сказал гость вроде и негромко, но Шурочка икнул, сунул за щеку остатки блина и вскочил. Поднялся Богдан, трясясь всем телом. Вытянулся в струнку Илья…
И Глеб отряхнул холодную воду с волос:
– Стало быть, это вы…
– Стало быть, я, – парень протянул руку. Шрамы покрывали и ладонь, а от мизинца остался обрубок в полторы фаланги. – Васин.
– А звать как?
– Васин, – уперто повторил он, но тише добавил: – Христодула… Бабка моя, сказывают, очень верующей была.
– Стало быть, Васин.
Разговаривать в мокром костюме, к локтю которого прилип раздавленный блин, а рукав пропитался водой и кленовым сиропом, было несколько неудобно.
– Останетесь?
– Если оставите.
– Справитесь?
Щека, исполосованная шрамами, дернулась, и улыбка вышла столь же кривой, сколь и многообещающей. Шурочка икнул, едва блином не подавившись, а вот Игнат забрался под стол, где и замер, притворяясь, что его здесь вовсе нет. Сашка же уставилась немигающим взглядом, и тьма ее заклубилась, пришла в движение, готовая выплеснуться почти сформированным проклятьем.
– Стоять! – Глеб успел перехватить силу, сдавил, загоняя в хрупкое детское тельце. И Сашка скривилась от боли, но не заплакала.
– Амулетика только дадите какого. Мирка обещался, – на всякий случай уточнил Васин.
– Он вам…
– Брат. Единоутробный. Молодшенький. Вы двое, – Васин ткнул в Миклоша, который не сводил взгляда с Сашки, и в Курца, делавшего вид, что к происходящему ныне он отношения не имеет. – Убраться. И следить за порядком. Кто бузить станет, зовите. Найду управу.
Глеб как-то сразу и поверил, что найдет.
– А вы, ваша милость… вам бы того… костюмчик сменить.
Васин поднял блюдо, кинул на него пару оладьев.
– Что стали? Подымайте, или без завтрака остаться решили?
– Я, это, с пола, – Богдан, державшийся за бок, побелел еще сильнее, – есть не буду.
– Значит, без завтрака. Да тебе и не положено. И тебе тоже. Остальные как хотят. Можете еду по земле валять, стало быть, не голодные…
– Надо целителя…
– Не надо, – Васин поманил пальцем Богдана, и тот шагнул, пусть боком, нерешительно. – Тут царапина, покажи… агась… так, покрыло чутка. Вы идите, ваша милость. Я тож кой-чего умею…
Встретились они получасом позже.
Кленовый сироп, пропитав рукав, въелся в кожу, и соскребать его пришлось мочалом. Глеб и сейчас-то не был уверен, что отмылся полностью.
Хорош он будет, однако…
А с Анной поговорить следует, тем паче билеты заказаны, а поезд отправляется ночью. И конечно, можно было бы поехать одному, но что-то подсказывало: разговор предстоит непростой.
И не факт, что его допустят к чужим семейным тайнам.
– Можно? – лысая голова показалась в дверном проеме. – Как вы, ваша милость? Не порезали?
– Не порезали. А вы как?
– Царапину затянул. Кость треснула, повязку наложил, силы добавил, но болеть пару дней будет. Оно и полезно. В другой раз думать будет. Хотя и недолго.
– Надо было давно этот нож отобрать, – чувство вины было знакомым, привычным, но оттого не менее муторным.
– Надо, – согласился Васин. – Да только вы ножичек отнимете, а они заточечку сделают. Или еще чего издумают. Дети же. На придумки гораздые.
Он медленно втиснулся в дверной проем. И плечи поникли, и сам Васин съежился, точно желая казаться меньше, но все одно лысая макушка почти касалась люстры.
– Присаживайся, – Глеб указал на кресло. – Что сейчас?
– Убираются. Кто хотел, тот поел. Кто нет… к обеду, чай, не помрет.
– С детьми раньше работали?
Васин поскреб макушку. А череп-то неровный, с одной стороны будто примят, с другой – буграми пошел. И смотреть на это неприятно.
– Так, в приюте годик был, сперва в истопниках ходил, после-то и в помощники взяли.
– Ушли?
– Новая хозяйка объявилась. Ей на мою рожу смотреть невместно было, вот и… Еще в последние года два с новобранцами нянькался, так разница, ваша милость, невеликая.
Что ж, формально можно сказать, опыт имелся. Вид тоже скорее соответствовал. И Глеб вытащил коробку.
– Простая защита, – он выложил круглую бляху из лунного серебра, покрытого тонким слоем позолоты. – Выдержит прорыв до третьего уровня. Выше пока быть не должно, хотя…
Пара колец с поглотителями.
– Если не по размеру будут, подгоним.
– А… – Васин поскреб шею. – На шнурочек можно?
– Можно и на шнурочек, главное, чтобы с кожей контакт был.
Тот кивнул и все же присел на краешек кресла. От Васина пахло дымом и казармой, причем запах был застарелым, въевшимся, что называется, в шкуру.
– Так… – он неловко поерзал и, сам своему счастью не веря, поинтересовался: – Оставляете?
