Глеб тоже на это надеялся.
– Однако ваш зверь…
– Ее не оставит, – жестко произнес Глеб. Не то чтобы он не доверял сестре, но сама мысль о том, что Анна уйдет куда-то с этою хмурой монахиней, что глядела на Глеба, будто бы он был воплощением зла, была неприятна.
– Что ж, понимаю. Надеюсь лишь, что вы его контролируете.
– Всецело, – уверила Анна.
После ее ухода стало тихо. В этой комнате, которая никоим образом не напоминала келью, ибо была просторна и обставлена с немалым вкусом, пахло миррой и ладаном, а еще пирожками.
– Присаживайся, – предложила Наталья, устраиваясь в низком кресле. – Знаешь, даже обидно, что вспомнить обо мне заставила какая-то совершенно посторонняя особа. Или не посторонняя?
– Ты тоже нечасто вспоминаешь о моем существовании. Только когда приходит время выписывать очередной чек.
Наталья не смутилась, она сняла очки, отчего мягкости в чертах лица ее стало меньше, и убрала их в футляр из тисненой кожи.
– Я беру на дела, угодные Богу, – она перекрестилась широко и склонила голову. – В конце концов, эти деньги… я их тоже заслужила.
Ее руки были пухлы. И лишены украшений, за исключением перстня-печатки. Крест на алом камне.
– Эта женщина… кто она тебе?
– Случайная знакомая, – почти не солгал Глеб.
– Прежде ты не беспокоился о случайных знакомых, – в голосе Натальи прозвучал легкий упрек. – Что изменилось?
– Ничего.
– Надеюсь, ты не собираешься на ней жениться?
Это прозвучало и вовсе… раздраженно? Отчего вдруг ей стала интересна его, Глеба, жизнь?
– Почему же… – ему захотелось подразнить ее, как когда-то в детстве, до того, как все переменилось. В том, мать его, детстве, где все они еще были счастливы.
– Потому что она, во-первых, стара, а во-вторых, проклята. И ты проклят.
– Будь я проклят, я бы знал.
– Ты и знаешь, – Наталья поднялась. Черные текучие ее одежды скрадывали как и движения ее, так и очертания фигуры. – Ты проклят его кровью. И то, что ты пытаешься держаться, конечно, похвально, но… подумай сам. Не лучше ли было бы уйти? Защитить этот мир от той тьмы, которая таится в твоем сердце?
Она взяла Глеба за руки.
– Я понимаю, что тебе страшно, что люди полагают, будто, отказавшись от мира, мы теряем многое, однако это не так.
– Наташ, монастырь – не для меня. У меня есть дело.
– Плодить себе подобных? Слышала, – ее пальцы были влажноватыми, скользкими, точно маслеными. – Глеб, это… я, признаться, даже от тебя не ожидала подобного. Ты-то лучше, чем кто бы то ни было, понимаешь, чем чреваты игры с тьмой. Она разрушает разум. И не лучше было бы…
– Не лучше, – отрезал Глеб, убирая руки.
Наталья вздохнула. Смиренно.
– Глеб, я знаю, что ты думаешь, будто делаешь благое дело, но это не так. Тьма опасна, как опасны те, кто несет ее.
– И я?
– И ты.
– И Анна? Раз уж проклята. Свет не может снять проклятье, а вот тьма, которой ты так боишься…
– Это не страх, Глеб. Это разум. Да, свет не способен снять проклятье, но, может, в том и состоит ее испытание? Тот крест, который силой Его дан каждому? И каждому – по силам.
Глеб поморщился. Богословские споры никогда не были сильной его стороной.
– Да и то, – Наталья, волнуясь, начинала тереть руки. Она касалась пальцами ладони и тотчас спохватывалась, убирала их, однако ненадолго.
Ее движения были суетливы.
– Подумай, если бы не было никого, умеющего беседовать с тьмой, способного овладеть этой силой, разве ж было бы возможно создать сие проклятье? Да, что-то осталось бы, я понимаю, те же стихийные выбросы, и я помню, чему нас учили. Но скажи, разве ты счастлив?
– А ты?
– Да, – быстро ответила Наталья. – Я… я знаю, что никогда не уподоблюсь ему. И мои дети не будут страдать.
– Потому что у тебя не будет детей?
– Именно, – она взмахнула руками, и черные рукава взлетели подобно крыльям. – В мире довольно тех, кому я могу подарить свою любовь, не опасаясь изуродовать ею.
Дверь приоткрылась. И закрылась.
А Наталья упала на кресло:
– Ты… ты думаешь, что никогда не допустишь, что не станешь таким, как он, что ты помогаешь малым, но меж тем мы оба знаем, что стоит за этой помощью. Ты уже решил, кто возьмет на себя кровь? – Она всегда умела задавать не те вопросы. – Или надеешься обойтись вовсе без нее? Сколько у тебя учеников?
– Восемь. Девять, – поправил себя Глеб.
– И сколько из них доживет до третьей печати? Ты же не думаешь, что все? А когда учеников станет больше? Сможешь ли ты справиться? Сможешь ли ты увидеть тьму во тьме? Зло во мраке? Или ошибешься и выпустишь в мир чудовище?
В этой комнате с витражными окнами, выходившими во внутренний двор старого монастыря, было тихо. Окна не пропускали и рокот колоколов, и уж тем более шумы улицы.
Поблескивало золотом распятие, напоминая о смерти и муках. О душе.
– Не знаю, – тихо ответил Глеб. – Раньше ведь как-то справлялись. Ты знаешь, что до войны к темным относились иначе? Что было их больше даже не в разы, в десятки, в сотни раз… и что учили детей. И если верить архивам, то почти все ученики становились мастерами. И да, я думал, я представляю, что нас ждет. И понимаю, почему остальные не желают связываться с нами, но корона заинтересована…
– Мирское миру…
– Я пока в миру.
– Пока, – она осторожно коснулась его руки. – Глеб, я не хочу, чтобы тебе было больно. Я знаю, что эту работу ты не оставишь другим, но сам ты не справишься.
– Хорошо, когда близкие в тебя верят.
– Я верю. Я молюсь за тебя. Но я не хочу видеть, во что ты превратишься. Тьма… она ведь всегда рядом, верно? И как часто он возвращается?
– А к тебе?
– В моем сердце живет Господь.
И для других там места не осталось.
– Ты ведь знаешь, что Елена тоже собралась уйти от мира? – Наталья умела менять тему. – Она мне писала недавно, просила совета.
– Почему?
– Что-то не заладилось.
Елена присылала открытки на именины и еще на Рождество, но лишь потому, что было так принято. Изредка к открыткам прилагались письма, обыкновенные, написанные будто бы под диктовку гувернантки. Порой Глебу казалось, что у нее есть целая коробка с этими заготовленными загодя письмами, которые Елена отправляет, когда приходит время.
… Как ты живешь?
… Надеюсь, ты здоров. Молюсь за тебя. Я и супруг милостью Божьей тоже здоровы и пребываем в благоденствии, чего и тебе желаем.
