– Что ж, – Глеб к еде почти не притронулся. – Во всяком случае, мы знаем, что ваши родители вас не проклинали.
– Те, кого я считала родителями.
Злость была иррациональной, и Анна понимала, что причин для нее нет. Ведь все могло быть и хуже. Если бы ее не нашли, она бы умерла.
От холода? Голода? Разодранная бродячими псами? Крысами ли?
А так у нее было вполне себе счастливое детство, что до остального, то… бывает же, что люди рождаются больными? И с болезнями их не способны справиться целители. И эти люди живут, зная, что жизнь их скоро оборвется… Анна же, Анна как они.
И если разобраться, исключительно отвлеченно разобраться, то она живет лучше многих. У нее есть дом. И деньги. Она может заниматься тем, что ей интересно. А остальное… Как-нибудь.
– Извините, – Анна погладила Аргуса, который сидел рядом, следя за лакеями. Она чувствовала эхо его любопытства, и это несколько отвлекало. – Я ждала иного. И теперь получается, все лишено смысла?
– Отчего? Просто будет немного сложнее.
Глеб пил воду. Ему принесли высокий графин, в котором медленно истаивали кубики синеватого льда.
– Возможно, мы попробуем для начала ограничить рост проклятья. Существуют зелья, правда, не скажу, что они полезны для здоровья. Очень много, скажем так, побочных эффектов. Вам придется потерпеть.
Анна склонила голову. А стоит ли? Она ведь уже пробовала зелья. Помнит и тошноту, которая преследовала ее. И приступы слабости. И то, как бросало ее в жар или в холод.
– Земляной – лучший в своем деле. И он не отступится, – Глеб сложил салфетку. – Анна, я бы хотел попросить вас об услуге. – И эта просьба далась ему нелегко.
– Буду рада помочь.
– Вот так просто?
– Мне отчего-то кажется, что вряд ли вы попросите невозможного.
А еще ей отчаянно хочется помочь хоть кому-то.
– У меня есть сестра. Кроме Натальи. Мы не слишком близки, так уж получилось. Но я узнал, что ей нужна помощь, но опасаюсь, что она откажется принять ее от меня.
Аргус заворчал, предупреждая.
– Прошу прощения. Нам противопоказаны сильные эмоции. Особенно злость. Мешает контролировать тьму, – Глеб коснулся графина, и лед в нем потемнел, а вода стала мутной. – Дело в том, что помощь требовалась давно, а она молчала. И Наталья тоже молчала. Но Наталья давно уже живет в своем мире. Она с радостью упрятала бы всех в монастырь.
– И вас?
– Меня в первую очередь.
– Мне кажется, – осторожно заметила Анна, – монах из вас получился бы весьма странный.
– Это мягко говоря. – Его улыбка была усталой.
– Я буду рада помочь. Чем смогу.
Глеб помнил этот особняк. Старый дом, построенный на самой границе. Окна его смотрели на канал, отделенные от него лишь узкой линией тополей да оградой. Парадная выходила на Большую Морскую, чем хозяева немало гордились.
Он помнил. И эту кованую ограду, над которой поднимались острые пики. И ворота. И даже человек, к ним приставленный, был будто бы тем же.
Сама дорога к дому коротка, ибо земля в Петергофе дорога и никто не будет тратить ее на сады. Лестница в полдюжины ступеней. Дверь. Молоток, звук которого тонул в тишине. Ощущение какой-то неустроенности…
Это место давило, нависало своею лепниной, глянцевым виноградом, к ней присосавшимся.
Их проводили в гостиную, давши понять видом, сколь неуместен этот ранний визит, ко всему и без договоренности.
Их оставили в комнате, сырой и пропитавшейся той вонью, что поднималась над зелеными водами Невы весной. И в этом вновь же виделось неуважение. Пренебрежение.
Глеб коснулся шеи, почувствовав, как сдавил горло галстук.
– Знаете, здесь как-то неуютно, – Анна осторожно коснулась его руки, успокаивая. Захотелось вдруг обнять ее, коснуться губами волос. И не только волос. Вдохнуть ее запах. И свет. Ему отчаянно не хватает света. А у нее много, Глеб видит. – Мне случалось бывать в подобных особняках. Многие стареют, разрушаются. Никанор говорил, что зачастую у хозяев не хватает денег, чтобы содержать дом в должном виде. Когда-то он носился с мыслью купить подобный, чтобы старый и всенепременно со своею историей. Но…
– Не продавали?
– Не продавали. Ему. Другому кому, пусть и за меньшие деньги, но…
– Главное, чтобы новый хозяин был с титулом, – Глеб осторожно потрогал ветхое с виду кресло. – Присаживайтесь. Оно вполне вас выдержит. Видите ли, деньги порой не главное.
Она смотрелась здесь вполне гармонично. Серое платье. Серое кресло. Серое окно, за которым тоже все было серо и размыто. Чей-то случайный набросок углем, который страшно взять в руки, чтобы не испортить.
– Он это понял. Не сразу. Никто ведь не говорит прямо, находятся причины, веские… Правда, однажды ему предложили жениться, но тогда он еще был женат на мне. И разводиться отказался, хотя предложение было весьма выгодным.
А вот о ее бывшем муже думать не хотелось совершенно, благо появление Елены избавило Глеба от этого разговора, ставшего вдруг тягостным.
Изменилась. Постарела. И как-то сразу и вдруг. Или просто память его сохранила другую Елену?
Хрупкую и веселую девчушку, которая мило краснела и танцевала вальс в пустой комнате, думая, что никто-то ее не видит. Она так спешила жить. Так радовалась.
Первый бал. Белое платье. И нить розового жемчуга, который словно светился, впрочем, как и сама Елена. Тогда она делала вид, что не слышит шепотка за спиной, не понимает, отчего все столь осторожно обходят ее… Просто веселилась.
И не боялась его.
Нынешняя – снова набросок углем, только черного становится больше. Черное платье из какой-то тяжелой, грубой ткани. Серые руки. Лицо, будто скрытое под пепельною маской. Волосы, в которых видны нити седины. Морщины. И усталость во взгляде.
Вымученная улыбка и тихое:
– Здравствуй.
– Здравствуй, – Глеб сам себе кажется эхом.
Ее рука поднимается, касается лица и падает безвольно.
– Зачем ты приехал?
– За тобой.
– Зачем?
Странный вопрос. Потому что должен был. Ему-то казалось, что жизнь Елены устроена. Она ведь любит. И любима. И любовь эта способна преодолеть все, начиная от недовольства родных ее супруга – кому охота принимать в род ту, чья кровь запятнана безумием? – и заканчивая непониманием света.
Он сам отошел в сторону, чтобы не мешать этой любви.
…Вы же понимаете, что ни к чему привлекать внимание, и без того все сложно… Я, конечно, вижу, что ваша сестра – прелестнейшее существо, и верю, что тьмой она не тронута, но поступок вашего отца, а уж слухи, которые ходили… Есть ли в них хоть доля правды?
