«Если тебе дорога жизнь, тебе придется это доказать». Не отрывая глаз от инквизитора, Шорн вынул из кармана складной нож и раскрыл его одним движением пальца.
Нож выскочил у него из руки, чтобы воткнуться ему в глаз. Шорн лихорадочно остановил лезвие в воздухе, но при этом отвлекся – и в то же мгновение валявшийся на палубе пистолет оказался в руке Доминиона. Шорну удалось отклонить дуло на волосок – пуля прожужжала у него над ухом.
Осколки кофейной кружки вонзились ему в затылок, ослепив болью. Улыбаясь, Доминион беззаботно прицелился Шорну в голову. «Все кончено!» – подумал Шорн. Его ум, истощенный и ошеломленный, был беззащитно обнажен – на долю секунды. Прежде, чем Доминион успел нажать на курок, Шорн бросил нож ему в горло. Доминион отвлекся от пистолета, чтобы отклонить траекторию ножа. Шорн бросился к нему, схватил пистолет вытянутой рукой и бросил его под стол – тем самым пистолет оказался невидимым для инквизитора.
Доминион и Шорн яростно смотрели друг другу в глаза. Оба думали о ноже, упавшем на стол. Теперь, под воздействием двух боровшихся умов, нож, медленно подрагивая, слегка приподнялся в воздух острием лезвия вниз и стал покачиваться, словно подвешенный на короткой нити. Постепенно нож поднялся в точку, находившуюся на полпути между глазами противников.
Борьба продолжалась. Потея, тяжело дыша, противники напряженно смотрели на нож – нож вибрировал и тихо звенел, повиснув между противодействующими потоками телекинетической энергии. Глаза Шорна и Доминиона широко раскрылись, они покраснели, их рты уродливо растянулись от напряжения. Теперь не было никаких возможностей для отвлечения внимания – любое расслабление мгновенно привело бы к удару ножом. Грубая сила столкнулась с грубой силой.
Доминион медленно произнес: «Ты не можешь победить. Ты пользуешься телекинезом всего лишь несколько дней – твоя уверенность не может сравниться с моей. Я прожил с этой уверенностью всю жизнь, она неотделима от моего существа… Как ты можешь заметить, твоя воля уже слабеет, лезвие ножа направлено на тебя, оно разрежет тебе глотку».
Шорн смотрел на нож, как загипнотизированный – действительно, лезвие медленно поворачивалось к нему, как часовая стрелка судьбы. Пот заливал ему глаза, но он видел, что лицо инквизитора уже исказилось торжествующей гримасой.
Нет! Нельзя отвлекаться на слова, нельзя поддаваться внушению, нужно сломить волю Доминиона решимостью! Голосовые связки Шорна хрупко натянулись, как ржавая проволока, он хрипел.
«Моя уверенность сильнее твоей, инквизитор, потому что… – пока он произносил эти слова, нож прекратил зловещее движение в направлении его горла. – Потому что время не влияет на телекинез! Потому что за моей спиной стоит воля всего человечества, а ты защищаешь только себя!»
Нож задрожал и повернулся в воздухе, как живое существо, охваченное сомнениями.
«Я сильнее тебя – потому что я должен быть сильнее!» – последние слова Шорн выкрикнул, словно пытаясь забить их, как гвозди, в голову противника.
Доминион быстро пробормотал: «У тебя болит шея, у тебя болит голова, ты не можешь видеть…»
У Шорна действительно болели мышцы шеи, кровь стучала в голове, пот мешал ему видеть – нож внезапно дернулся в его сторону. «Так не пойдет!» – подумал Шорн. Вслух он прохрипел: «Мне не нужны гипнотические трюки, Доминион. Тебе они нужны только потому, что ты теряешь уверенность в себе, ты отчаялся!» Шорн глубоко вздохнул, протянул руку, схватил нож в воздухе и погрузил его в грудь инквизитора.
Шорн стоял, глядя на окровавленное тело. «Я победил, – думал он, – но только благодаря обману. Доминион был настолько одержим желанием нанести мне поражение усилием ума, что забыл о том, что нож можно схватить рукой».
Отдуваясь, Шорн взглянул сверху на стадион. Представления прекратились. Зрители ждали дальнейших объявлений.
Шорн поднял микрофон: «Мужчины и женщины будущего!» Пока он говорил, он наблюдал за относительно небольшой группой из двухсот шестидесяти пяти человек. Он заметил, что Лори встрепенулась и взглянула наверх. Он заметил, что Серкумбрайт повернулся и хлопнул полковника Терсби по колену. Он ощутил волну благодарности, поклонения подвигу, почти безумную, лихорадочную волну надежды, исходившую из умов его соратников. В этот момент он мог бы приказать любому из них пойти на смерть.
Его охватило опьянение торжества, он с трудом заставлял себя произносить продуманные заранее слова: «Предлагаю поблагодарить Леманда де Троллера, распорядителя программы и организатора праздничных мероприятий, за его кропотливый труд. Все мы объединим наши телекинетические способности, действуя, как один коллективный мозг. Я буду направлять этот маленький белый мяч, – он поднял в воздух небольшой мяч, участвовавший в гонках с препятствиями, – и напишу им в небе слова: „Спасибо Леманду де Троллеру!“ А вы, приложив единое усилие воли, сделайте то же самое, перемещая большой мяч для игры в бампербол, – Шорн заставил большой мяч выкатиться в центр арены. – Если бы у нас было время подготовиться, мы могли бы, конечно, придумать что-нибудь посложнее, но я знаю, что Леманду понравится, когда он почувствует, что все зрители сосредоточились на большом мяче и от души выражают благодарность нашему распорядителю. Время настало! Пусть большой мяч следует за маленьким белым мячом!»
Он стал медленно перемещать белый мяч в воздухе, описывая им контуры воображаемых печатных букв; за маленьким мячом послушно последовал большой.
Эксперимент закончился.
Шорн нетерпеливо взглянул на Серкумбрайта. Тот не подал никакого знака.
«Придется повторить», – решил Шорн.
«А теперь – есть еще один телек, которого мы обязаны поблагодарить: Адлари Доминион, неутомимый председатель посреднической комиссии. Пусть он увидит в небе слова: «Спасибо тебе, Адлари Доминион! Желаем счастья и удачи!»
Белый мяч стал двигаться. Большой мяч следовал за ним. Четыре тысячи умов побуждали к движению мяч для игры в бампербол, а двести шестьдесят пять умов пытались слиться с этим потоком телекинетической энергии – каждый из них чувствовал себя, как новый Прометей, похищающий секрет более драгоценный, чем огонь, у расы более могущественной, чем титаны греческих мифов.
Шорн закончил контур последней буквы и снова взглянул на Серкумбрайта. Тот все еще не подавал никаких знаков. Шорн испугался – может быть, он ошибся? Может быть, внушение телекинеза осуществлялось каким-то другим способом? Может быть, внушение становилось эффективным только в особых условиях, и он устроил всю эту опасную и сложную операцию на основе заблуждения?
«Что ж, – упрямо подумал Шорн. – Повторим сеанс». Но зрители могли соскучиться. Кого еще можно было благодарить?
Мяч двигался сам собой. Шорн вздрогнул и стал следить за ним глазами. Мяч рисовал в небе большие буквы: «С-П-А-С-И-Б-О». Мяч на мгновение задержался, после чего продолжил движение: «Б-И-Л-Л Ш-О-Р-Н».
Шорн опустился в эластичное кресло, в его глазах горели жгучие слезы облегчения и благодарности. «Кто-то благодарит Билла Шорна, – сказал он в микрофон. – Тем, кто это сделал, пора покинуть стадион». Он замолчал. Двести шестьдесят пять новоиспеченных телеков поднялись в воздух, полетели в сторону Трана и постепенно исчезли в послеполуденном небе.
