«Я все равно зайду, Изабель. Открывай – или я проломлю дыру в стене!»
«Я тебя застрелю…»
Он смеется: «Не застрелишь ты меня… Я – твой муж».
Дверь трещит – Пул навалился плечом. Шурупы вылезают из трухлявого дерева, засов отскакивает, дверь распахнулась.
Пул с усмешкой задерживается в дверном проеме. У него черные, как смоль, волосы, острый тонкий нос, бледная кожа. Его щеки покраснели от мороза. Он выглядит, как избалованный молодой римский сенатор – и я знаю, что он способен на любое извращение, на любую жестокость.
«Привет, голубушка! Пришел тебя забрать».
Я знаю, что мне предстоит долгая, тяжелая сцена. Просить его уйти, приказывать ему убраться – бесполезная трата времени.
«Закрой дверь». Возвращаюсь к камину. Не покажу, что боюсь – не доставлю ему такого удовольствия.
Пул медленно заходит в комнату. Хомер и Мозес прижались к постели – надеются, что он их не заметит.
«Ты неплохо спряталась».
«Я не прячусь», – говорю я и при этом думаю: наверное, все-таки, за проделками молочной фермы «Кленовая долина» стоит Пул. Не иначе.
«Явился предъявить мне счет за молоко, Пул?» – тихо спрашиваю я, как будто давно разгадала его трюки.
Пул смотрит на меня с полуулыбкой. Вижу, что он в замешательстве. Но притворяется, что понял: «А как ты думала? Я еще не снял с тебя сливки».
Сижу и смотрю на него, стараясь всем своим видом выразить презрение. Пул хочет, чтобы я его боялась. Он знает, что я его не люблю. Страх и любовь – для него одно и то же, его вполне устраивает и то, и другое. Но безразличие для него невыносимо.
Уголки его губ опускаются. Выглядит это так, словно он чем-то опечален или о чем-то тоскует, но я знаю, что он начинает злиться.
Не хочу, чтобы он злился. Говорю: «Мне скоро пора спать, Пул».
Он кивает: «Удачная мысль!»
Я молчу.
Он подхватывает стул, усаживается на нем задом наперед, положив локти на спинку. У него на лице пляшут отражения языков пламени.
«Тебя почему-то все это не волнует, Изабель».
«У меня нет никаких причин волноваться».
«Ты – моя жена».
«Нет».
Пул вскакивает, сжимает мои запястья, смотрит сверху мне в глаза. Он играет со мной в кошки-мышки. Мы оба знаем, чего он хочет – и мало-помалу он продвигается к своей цели.
«Пул! – холодно говорю я. – Меня от тебя тошнит».
Он дает мне пощечину. Не слишком сильно. Но достаточно ощутимо, чтобы показать, кто здесь хозяин. Неподвижно смотрю на него; я намерена сдерживаться до конца. Пусть он меня убьет – я не покажу, что боюсь, не покажу ничего, кроме презрения.
Пул читает мои мысли и принимает их за вызов. Уголки его губ мягко опускаются. Он отпускает мои руки, садится, ухмыляется. Что бы он ни чувствовал, когда пришел ко мне, теперь он меня ненавидит. Потому что я вижу насквозь его позерство, потому что мне нет дела до его привлекательности, до черноты его волос, до белизны его кожи, до его румянца.
«Насколько я понимаю, – говорит Пул, – ты здесь развлекаешься с двумя или тремя другими мужчинами».
Я краснею – ничего не могу с этим поделать: «Думай, что хочешь».
«Может быть, только с одним мужчиной».
«Если он тебя здесь найдет, он устроит тебе хорошую взбучку».
Пул смотрит на меня с любопытством, смеется, потягивается, разводя великолепные руки, напрягая выпуклые мышцы плеч. Он гордится своим телосложением.
«Не притворяйся, Изабель. Я тебя знаю – ты все еще воображаешь себя девственницей…»
Часы бьют полночь. Кто-то стучится в дверь. Пул резко оборачивается, смотрит сначала на дверь, потом на меня.
Я испуганно поднимаюсь на ноги и тоже смотрю на дверь.
«Кто это?»
«Я… в самом деле, не знаю». Я ни в чем не уверена. Но уже полночь, наступило первое декабря. Кто еще это может быть? «Это… это разносчик молока». Делаю медленный шаг к двери. Конечно же, я не намерена ее открывать.
«Разносчик молока, вот как? В полночь?» Пул вскакивает, хватает меня за руку: «Пора платить по счету за молоко, надо полагать».
«Вот именно», – странным, сухим тоном отзываюсь я.
«Может быть, ему понравится, если я с ним рассчитаюсь».
«Я об этом позабочусь, Пул». Пытаюсь вырваться, прекрасно зная, что Пул не позволит мне делать то, чего, по его мнению, я хочу: «Пусти меня!»
«Я заплачý за твое молочко… В конце концов, дорогая, – ласково говорит он, – я твой муж».
Он отталкивает меня к стене, идет к двери. Я закрываю лицо ладонями.
Дверь открывается настежь. Пул говорит: «Ага! Вот он какой, разносчик молока…» Его голос прерывается. Слышу резкий вздох ужаса. Не открываю глаза.
Пул платит по счету за молоко.
Дверь закрывается – медленно, со скрипом. С веранды доносится шорох быстрых шагов по скрипучему снегу.
Через некоторое время я встаю, пододвигаю стул к двери так, чтобы спинка упиралась под ручку, развожу огонь поярче. Сижу и смотрю на пламя. Не подхожу к окну.
В окно пробиваются холодные желтые лучи рассветного солнца. В комнате холодно. Развожу ревущий огонь, завариваю кофе, смотрю вокруг. Я тут много потрудилась, но пожитков у меня мало. Сегодня приедет Ховард. Он мне поможет.
Солнце ярко светит в окно. Наконец собираюсь с духом – открываю дверь, выхожу на веранду. Снег ослепительно сверкает. Кто знает, где теперь Пул, что с ним? Около двери – путаница следов, но дальше на веранде и на ступенях лежит чистый, никем не потревоженный снег. Автомобиль Пула с откидным верхом стоит на обочине дороги.
На бутылку налеплен счет за молоко с пометкой:
Возвращаюсь в коттедж, пью кофе, поглаживаю Хомера и Мозеса. У меня трясутся руки.
ТАМ, ГДЕ УПАДЕТ «ГЕСПЕРУС»
Смотрители не позволяют мне себя убить. Я пытался покончить со своим существованием всеми возможными способами, от простейшего вскрытия яремной вены до применения хитроумных предписаний йоги, но до сих пор им удавалось сорвать мои самые изобретательные планы.
Меня все больше раздражает это положение вещей. Что может быть более личным, поистине не принадлежащим никому другому имуществом, чем собственная жизнь? Жизнь – основное достояние человека, он имеет право сохранять ее или отказываться от нее по своему усмотрению. Если моими желаниями будут и впредь пренебрегать, пострадать придется кому-то другому, а не мне. Гарантирую!
Меня зовут Генри Ревир. Моя внешность ничем не примечательна, мои умственные способности тоже нельзя назвать выдающимися, а в эмоциональном отношении я вполне уравновешен. Я живу в доме из синтетической оболочки, украшенной деревом и нефритом, посреди приятного для глаз сада. С одной стороны открывается вид на океан, с другой – на долину, усеянную примерно такими же домами, как мой. Меня не держат взаперти, хотя смотрители наблюдают за каждым моим движением. Их первоочередная задача заключается в предотвращении моего самоубийства – так же, как моя первоочередная цель состоит в совершении самоубийства.
