– Когда мне становится грустно, – заявила она мне, вручая этот полезный подарок, – я начинаю копаться в нашей плодородной земле и думать о чудесах, которые она нам дарит. И это занятие неизменно поднимает мне настроение. Надеюсь, ты сможешь почувствовать то же самое.
И, к моему удивлению, ее надежды оправдались, неожиданно я осознала, что стала проводить все больше времени, либо копаясь в земле, либо роясь в бабушкиных книгах и журналах по садоводству. Дейзи взяла меня под свое крылышко на кухне, и я провела там много счастливых часов за готовкой и выпечкой разных блюд и пирожных. А еще я продолжала заниматься зарисовками растений, как просил меня папа.
Однажды в конце марта бабушка пригласила на чай викария, чтобы обсудить организацию ежегодной пасхальной игры со спрятанными яйцами (она обычно проводилась в нашем саду, потому что он был самым большим в деревне). Когда наступил день охоты за яйцами, я невольно испытала прилив гордости, поскольку все участники игры отметили, каким красивым и ухоженным выглядит наш сад.
Примерно в то время я начала получать открытки от мамы из Парижа. Очевидно, она вновь начала петь на сцене. На открытках не так много места для письма, однако, судя по содержанию ее кратких записок, мне казалось, что она вполне счастлива. Я пыталась порадоваться за нее, но из-за того что душа Поузи опустела, подобно скорлупе расколотого кокосового ореха (несмотря на то что внешне Поузи вела себя, как раньше, словно ничего не случилось), я вдруг почувствовала, что практически не способна радоваться. Бабушка частенько говорила о «душевной щедрости», и, поскольку моей душе не удавалось проявить щедрость к моей родной матери, я решила, что, должно быть, стала жутко черствой особой. А на самом деле мне просто хотелось, чтобы она оставалась такой же несчастной, как я. Разве можно быть «счастливой», когда ушел навсегда человек, которого мы обе любили больше всего на свете?
В конце концов я доверила свои чувства Кэти, и оказалось, что она, хотя никогда не уезжала дальше Бодмина (куда ездила один раз на похороны двоюродной бабушки) и ничего толком не понимала на уроках, обладала большой долей здравого смысла.
– Ну, понятно, только, может, твоя ма, Поузи, притворяется счастливой точно так же, как ты. Ты не подумала об этом? – спросила она.
И благодаря одному этому заключению жить мне стало немного легче. Маман и я, мы обе играли, притворяясь, что довольны жизнью; маман целиком посвятила себя вокалу, точно так же, как я целиком посвятила себя учебе и своему садовому участку, который бабушка выделила мне, сказав, что я могу там сажать и выращивать все, что пожелаю. Мы с маман старались изо всех сил забыть то, что пока еще мучительно вспоминали. Я подумала о бабуле и о том, какие усилия ей пришлось приложить, чтобы вернуться к нормальной жизни. Порой замечая печаль в ее глазах, я понимала только, что она продолжает страдать из-за папиной смерти. Глаз маман я не могла видеть, однако я уверена, что если бы бабушка присылала мне открытки из другой страны, то она тоже писала бы мне о чем-то радостном.
Последние два года мамины открытки стали приходить реже, а примерно год назад я получила еще одно послание из Рима с видом Колизея, она написала, что позволила устроить себе «petite vacance»
[23].
– Больше похоже на «très grande vacance»
[24], – в очередной раз пожаловалась я своему отражению в зеркале, упорно пытаясь заплести косу из своих возмутительно непослушных волос. Я старалась не расстраиваться из-за того, что маман ни разу не навестила меня после того, как стало известно о папиной смерти, хотя иногда невольно огорченно думала об этом. Ведь она же моя мать, и с тех пор прошло целых пять долгих лет.
– Слава богу, что у тебя есть бабушка, – добавила я, беседуя со своим отражением. – Теперь она стала твоей матерью.
И я поняла, что так оно и есть, когда спустилась в столовую, чтобы присоединиться к бабушке за ужином и продолжить разговор о новой школе.
* * *
– Отлично, все поместилось, – заявила Дейзи, закрывая крышку блестящего кожаного чемодана, присланного бабушкой из Лондона вместе с бутылочно-зеленой школьной формой, которую я лично сочла отвратительной. Но позже я подумала, что ей, вероятно, и положено быть отвратительной. Не улучшало положение и то, что ее сшили без примерки, поэтому я в ней едва не утонула.
– Вот подрастешь немного, Поузи, и она станет тебе впору, – успокоила меня бабушка, пока я стояла перед зеркалом в блейзере, рукава которого закрывали мне все пальцы, а в плечах там могла поместиться вместе со мной еще и Кэти. – У тебя высокие родители, и ты, несомненно, в ближайшие месяцы вытянешься, как березка. А пока Дейзи подогнет тебе юбку и рукава, и ты легко сможешь распустить подшивку, когда понадобится.
Дейзи крутилась вокруг меня, подкалывая рукава блейзера и подол юбки, пока достававший до шнурков кожаных черных башмаков, в которых ступни тоже скользили взад-вперед, и вообще они выглядели, как громоздкие чоботы. «Крутиться», впрочем, Дейзи удавалось с трудом, поскольку живот ее сильно раздулся, и со дня на день у нее мог родиться ребенок. Мне отчаянно хотелось увидеть этого малыша до отъезда в школу, однако с каждым днем это становилось все менее вероятным.
Из нас троих именно Дейзи удалось найти неподдельную радость в Корнуоллских холмах. Они с Биллом – бабушкиным давним слугой на все руки – поженились два года назад, и вся деревня гуляла на их свадьбе, как бывало и по случаю любого другого торжества или церковного праздника. Теперь Дейзи и Билл жили в уютном садовом коттедже, находившемся в саду за особняком. Бледная, задерганная девушка, какой я знала ее в Адмирал-хаусе, расцвела здесь, превратившись в симпатичную молодую женщину. «Настоящая любовь, очевидно, делает человека красивым», – подумала я, глядя в зеркало на свой бутылочно-зеленый наряд и мечтая найти настоящую любовь.
Во время нашего последнего общего ужина, устроенного в конце августа в благоухающем саду, я спросила бабушку, не будет ли ей трудно без меня.
– Я имею в виду, как ты справишься с делами, когда у Дейзи появится ребенок, а меня не будет?
– Боже мой, Поузи, пожалуйста, не пой мне отходную раньше времени. Мне же всего пятьдесят с небольшим. И при мне остаются Билл и Дейзи, а появление ребенка не означает потерю трудоспособности. Кроме того, просто замечательно, что здесь у нас опять будет малыш.
«Замечательно, пока этот малыш не заменит в твоем сердце меня», – с грустью подумала я, но ничего не сказала.
* * *
На следующее утро, уже сидя в стареньком «форде», на котором Биллу поручили отвезти меня на вокзал в Плимут, я с трудом сдерживала слезы, поцеловавшись на прощание с бабушкой. Во всяком случае, она не рыдала надо мной, как Дейзи, хотя глаза ее подозрительно блестели.
– Береги себя, любимая моя девочка. Пиши мне регулярно и сообщай, чем ты там занимаешься.
