Сегодня вечером, без электричества, для чтения было темновато, да и от свечки уже остался огарок, поэтому я просто смотрела в небеса, стараясь не думать об уехавшем папе, иначе слезы могли политься из моих глаз так же легко, как капли дождя, сливающиеся в струйки и стекавшие по оконному стеклу.
Пока я разглядывала эти струйки, в глаза мне вдруг бросилась какая-то красная вспышка в верхнем уголке рамы.
– Ой! Это же бабочка! Мой любимый адмирал!
Встав на подоконник, я увидела, как эта бедняжка изо всех сил старается укрыться от грозового ливня под выступом оконной рамы. Надо спасти ее, подумала я и, осторожненько открыв верхний шпингалет, высунула руку в форточку. Бабочка сидела неподвижно, но мне все-таки далеко не сразу удалось аккуратно, чтобы не повредить сложенные, совсем мокрые и скользкие хрупкие крылышки, взять ее двумя пальцами.
– Удалось, – прошептала я, осторожно втянув руку – мгновенно промокшую – обратно в комнату, и закрыла форточку сухой рукой.
– А теперь, малышка, – продолжила я шепотом, разглядывая бабочку, сидевшую у меня на ладошке, – как же мне, интересно, высушить твои крылышки?
Я задумалась о том, как бабочки обычно сушили их сами в дикой природе, ведь они, должно быть, частенько попадали под дождь.
– Нужен теплый ветерок, – сказала я и принялась тихонько дуть на нее, надеясь высушить своим дыханием.
Поначалу бабочка не двигалась, однако в конце концов, когда я уже думала, что хлопнусь в обморок, истратив на нее весь свой воздух, я заметила, как затрепетали и открылись ее крылышки. Ни разу в жизни бабочка еще не сидела вот так спокойно у меня на ладони, и я, склонив голову, во все глаза разглядывала восхитительные цвета и затейливые узоры ее крыльев.
– Да ты настоящая красотка, – сообщила я ей. – Только вот сегодня тебе не стоит улетать в сад, иначе опять промокнешь, поэтому лучше переждать вот здесь, на подоконнике, чтобы ты могла видеть своих приятельниц за окном, а завтра утром я выпущу тебя на свободу.
Нежно взяв бабочку кончиками пальцев, я посадила ее на подоконник. Наблюдая за ней, я задумалась о том, как бабочки спят – с открытыми или с закрытыми крылышками. Но и мои собственные глаза уже начали слипаться, поэтому я задернула оконные шторы, чтобы у моей крошечной гостьи не возникло искушения полетать по комнате и взлететь на потолок. Ведь если она сядет на потолок, то я уже не смогу достать ее оттуда, и со временем она может умереть там от голода или от страха.
Захватив свечку, я прошла по комнате и забралась в кровать, с удовольствием осознавая, что мне удалось спасти одну жизнь, и думая, что, возможно, это хорошее предзнаменование и мой папа на сей раз вернется без всяких ранений.
– Доброй ночи, бабочка. Спи спокойно до утра, – прошептала я и, задув свечку, быстро провалилась в сон.
* * *
Проснувшись, я увидела, что на потолке играют солнечные зайчики, проникшие в комнату через щели в шторах. Эти золотистые пятнышки означали, что солнышко уже встало. Вспомнив про бабочку, я вылезла из кровати и осторожно раздвинула шторы.
– Ой!
Я затаила дыхание, увидев, что моя бабочка лежит на боку со сложенными крылышками и поднятыми крошечными лапками. Из-за темно-бурой нижней стороны крыльев она выглядела как большая и совсем мертвая моль. Я коснулась ее для проверки, но она даже не шелохнулась, и тогда у меня из глаз брызнули слезы, и я осознала, что ее душа, должно быть, уже на небесах. Может, я виновата в ее смерти, потому что не выпустила на свободу вчера вечером? Папа обычно говорил, что надо очень быстро выпускать их на волю, и, хотя я не посадила ее в стеклянную банку, она все-таки оставалась в комнате. Или, может, промокнув до нитки, она умерла от воспаления легких или бронхита?
Я стояла возле окна, глядя на нее, и вдруг осознала, что это просто ужасно плохое предзнаменование.
Осень 1944
Мне нравилась пора, когда позднее лето начинало угасать, окрашиваясь приметами долгой бесплодной зимы. Верхушки деревьев гигантской паутиной окутывала туманная пелена, в воздухе пахло лесной прелью, он насыщался кисловатыми запахами брожения (это слово я узнала недавно, когда побывала во время школьной экскурсии на местной пивоварне и увидела, как хмель превращается в пиво). Маман заявила, что английская погода действует угнетающе, и ей хотелось бы жить там, где круглый год тепло и солнечно. Лично мне казалось, что как раз такое однообразие было бы смертельно скучно.
Но после отъезда папы жизнь действительно поскучнела. В доме больше не собирались компании, даже гости к нам не заходили, за исключением дяди Ральфа, он появлялся довольно часто с букетами цветов и французскими сигаретами для маман, а иногда и с шоколадом для меня. Монотонность жизни в августе наконец нарушило ежегодное путешествие к бабушке в Корнуолл. Обычно маман ездила со мной, а папа присоединялся к нам на несколько дней, если удавалось получить отпуск, но в этом году маман заявила, что я уже достаточно взрослая и могу поехать одна.
– Не меня же, а именно тебя, Поузи, она хочет увидеть. Она не любит меня, никогда не любила.
Я не сомневалась, что маман ошибается, как же можно не любить ее, ведь она так красива и у нее прекрасный голос, однако в результате в долгое путешествие я уехала одна, вернее, туда и обратно меня сопровождала вечно всем недовольная Дейзи.
Бабушка жила рядом с деревенькой под названием Блислэнд, раскинувшейся на западном склоне Бодмин-мур. Ее дом был довольно большим и богатым, однако из-за серых стен и массивной темной мебели всегда казался мне немного мрачноватым после наполненных светом комнат Адмирал-хауса. Зато радовали живописные окрестности, они изобиловали замечательными новыми растениями и насекомыми. Когда приезжал папа, мы с ним отправлялись гулять по пустошам, чтобы набрать образцы вереска и красивых диких цветов, что росли между кустами утесника.
К сожалению, на сей раз папа не смог приехать, и к тому же каждый день шли дожди, поэтому прогулки, разумеется, исключались. Долгими мокрыми днями бабушка учила меня раскладывать пасьянсы и баловала, разрешая поедать множество пирожных, но я обрадовалась, когда настала пора уезжать. Приехав домой, мы с Дейзи выбрались из двуколки, запряженной малорослой лошадкой, на которой Бенсон, наш приходящий садовник (глубокий, вероятно, столетний старик), иногда выезжал встречать людей с железнодорожной станции. Оставив Бенсона и Дейзи выгружать чемоданы, я побежала в дом искать маман. Из гостиной доносились звуки граммофона, играла пластинка с «Голубой луной»
[6], и там же я обнаружила маман с дядей Ральфом, они танцевали.
– Поузи! – высвободившись из рук Ральфа, воскликнула маман и подошла ко мне, раскрыв объятия. – Мы не слышали, как вы подъехали.
