– Знаешь, когда люди говорят, что изменят свою жизнь, это не значит, что все изменится в одночасье.
Мне хочется сказать ему, что он не понимает. Что это мое предназначение. Ты бы поняла, но он не сможет. Теперь мне понятно, что весь прошлый год, все то время, когда я не могла выйти из дому и проводила время, лежа в кровати и слушая тебя, – все это было лишь подготовкой. Ты подготавливала меня, и все то время, когда я думала, что пропала, оказалось очень важным, не прошло впустую. Потому что теперь я здесь, и все складывается одно к одному идеально, как во сне; как в тех снах, которые снились мне, когда я засыпала под твой подкаст. Это «Убийство, Пропажа, Сговор», а я – героиня. Я иду по следу, и я найду тебя. Я докажу своему бывшему и всем остальным, что я не пустое место, что все то время, когда я казалась никем, было лишь подготовкой к Этому.
Я сдерживаю те эмоции, которые переполняют меня, и ничего не говорю ему. Пока я ему ничего не скажу. Он недостаточно мне доверяет. Он решит, что я сошла с ума, что стала сбрендившей старухой, которая взвалила на себя непосильную ношу, так что я беру себя в руки и сосредотачиваюсь на деталях:
– Я ездила на лошади сегодня. А теперь мою окна. Я делаю хоть что-то, и это хорошо.
Пауза затягивается и порождает другие. Я вижу их все, выстроившиеся в ряд. Он вздыхает:
– Что ж. Ты могла бы помыть наши окна.
Не знаю почему, но меня это задевает. Я выбрала себе эгоиста, полюбила его и попросила не быть эгоистом. Даже сейчас я хочу, чтобы он помог мне, чтобы думал обо мне, чтобы понял, каково это – быть женщиной в мире мужчин.
– Я перезвоню через неделю, – говорю я. – А если нет…
Я хочу намекнуть, что это будет значить, что что-то случилось. И в таком случае ему стоит позвонить в полицию. Но это выглядит как манипуляция. Будто я нарочно держу себя в заложницах, чтобы заставить его беспокоиться. Я понимаю, что позвонила не тому человеку. Так что я просто говорю:
– Я на ранчо в Фаунтен-Крик, недалеко от Хеппи-Кэмпа.
И надеюсь, что он запомнит это. Если я исчезну.
Мои родители не отличаются особой требовательностью – они никуда особо не звонят. Они вообще из той категории людей, с которыми ничего и никогда не происходит. Мир может пылать, бомбы могут взрываться, и даже если появятся четыре всадника Апокалипсиса – мои родители ничуть этим не обеспокоятся. Мой отец будет продолжать смотреть традиционный семейный кабельный телеканал «Холлмарк», а мама не сможет оторваться от еженедельного судебного реалити-шоу «Дэйтлайн». Я заканчиваю разговор с ними и кладу трубку, в который раз задаваясь вопросом: что за глубокая внутренняя червоточина делает людей настолько скучными и посредственными?
Не испытывая желания возвращаться к себе, я какое-то время исследую домик, из которого звонила, но не рискую продолжать поиски среди бела дня. Быть может, будет лучше, если я подожду до захода солнца. Нас окружают горы, поэтому темнеть здесь начнет рано. Еще каких-то двадцать минут – и я пойду на поиски твоего дома в кромешной темноте.
В лобби висит книжная полка, и я ищу на ней что-нибудь почитать: там стоят книги по верховой езде, много книг о рыбалке и топографии, а еще четыре копии «Милостивой государыни». Взяв одну из копий, я кладу ее в свою коробку с едой и выхожу.
Перед тем как идти к себе, я обхожу домик вокруг. Нахожу старую сувенирную лавку; вдоль ее стен висят футболки и пайты с эмблемой Фаунтен-Крик, все засиженные мухами. Поодаль виднеется небольшая теплица, светящаяся мертвенным светом.
Оставив свою коробку на крыльце домика, я направляюсь к теплице. Открываю дверь, и меня обдает воздухом настолько горячим, что он обжигает глаза. Когда за моей спиной захлопывается дверь, я понимаю, что это не воздух. Это запах, доносящийся с полок. Они под завязку забиты бутылками толстого стекла, в которых разлито странное зелье. Бутылки расставлены аккуратно. На них нет этикеток, а в некоторых из них просвечивают листья папоротника и какие-то цветы. В одной из бутылок я замечаю рыбью кость. У меня начинает щипать глаза и щекотать в носу. Во рту появляется привкус земли.
Я хватаюсь за дверную ручку, но дверь заедает и издает странный всасывающий звук, будто она герметически запечатана. Сердцу становится тесно в груди, плечи напрягаются. Я упираюсь пятками и изо всех сил дергаю. Стеклянная дверь распахивается, а я отлетаю и натыкаюсь на полку, которая отзывается стройным звоном бутылок.
Выскочив на улицу, я пытаюсь унять дрожь. Беру свою коробку. Но во рту у меня все еще стоит привкус земли. Глаза мои все еще слезятся.
Я иду обратно к своему домику и пытаюсь проморгаться в целительной темноте. Найдя внутри старый, практически лысый веник, я пытаюсь прибраться у себя в комнате, но только поднимаю пыль и раскидываю крысиный помет из-под мебели, из-за чего глаза снова воспаляются.
Я решаю ограничиться уборкой небольшого участка вокруг кровати. Затем иду к стенному шкафу и с верхней полки достаю еще одно одеяло. Оно соскальзывает на пол, и из складок выпадает книжка. Тоненькая книжечка в кремовой обложке. Я вздрагиваю от неожиданности. Нервы мои на пределе.
Я поднимаю книгу и одеяло с пола и приношу их в расчищенный круг у кровати. Обложка книги хрустит, когда я открываю ее. Внутри на обложке нацарапано имя «Лиззи» и год «2007». Удивившись, что этот дневник до сих пор сохранился, я погружаюсь в чтение.
Первые несколько абзацев наверняка написаны рукой Лиззи – одинаковыми романтичными каракулями. Сначала речь идет о красоте ранчо, об ощущении свободы, об уединенности. А потом начинается новый абзац.
Это место полно чертовщины. Эта женщина – ведьма.
А потом – подробности домашней жизни Лиззи, описание ее ссоры с отчимом, пересказ звонка от бывшего. Через три страницы Лиззи пропадает, и другая рука, на этот раз анонимная, подхватывает, словно ведя беседу с Лиззи:
У меня никогда раньше не было столь сильного ощущения, что за мной постоянно следят. Стоит мне обсудить что-нибудь со своей семьей, как на следующий день она заговорит о том же. С остальными девушками та же история. Либо она чертов экстрасенс, либо шпионит за всеми.
Эта девушка ведет записи четыре страницы – а затем ее сменяет новенькая.
Сегодня она накричала на гостя. У нее совсем нет понятия о личных границах.
Она больная и одержимая.
Она постоянно указывает, что нам делать.
Блокнот превращается в книгу жалоб на твою мать, где перечисляются все ее нечестивые поступки. Никаких имен, кроме Лиззи, нет, впрочем, как и дат. Описания выходят далеко за пределы обычных отношений «начальник-подчиненный». Пишущие жалуются на график работы, на нехватку перерывов, на изоляцию, на тяжелый труд, на то, сколько раз в день люди плачут из-за нее, и на ощущение, что она постоянно наблюдает. Это ощущение, похоже, разделяли все.
