Подобным же образом состояние человека на горе Гарриет нельзя было назвать просто одиночеством. В присутствии пурпурного солнца суть одиночества расширялась до тех пор, пока не обнимала собой все, что находилось на острове, все формы жизни, горы, реки, лагуны, пляжи, леса — даже утес, глядящий с вершины горы в бездну джунглей. Это было одиночество архипелага. Отделенного от всех прочих земель океаном огромней любого материка. Рассыпанного под небом огромней всех океанов и материков вместе взятых.
Бескрайнее, как Вселенная, одиночество превращалось в созерцательный транс Вселенной.
Гириджа Прасад и Чанда Деви сидят на утесе, торчащем на вершине горы Гарриет, и превращаются в пару птиц, скрытых от океана самыми верхними ветвями самых высоких деревьев. Все, что они слышат, — это болтовня других птиц и шум воды. Какое странное чувство! Сидишь на такой высоте и в тумане, вызывающем в памяти Гималаи. И все же тебя убаюкивает шум прибоя.
— Если бы не дыхание волн, я приняла бы это за вечер в горах, — говорит Чанда Деви.
— Может быть, так оно и есть, — отвечает Гириджа. — Я читал статью, где утверждается, что вулканические острова Индонезии и Андаманского моря суть продолжение Гималаев. Мы как бы сидим на вершинах гор, которые поднимаются с океанского дна. Мне трудно в это поверить, хотя все возможно.
Она улыбается ему. Он ей тоже.
Солнечные лучи пробиваются сквозь листву, рисуя на коже Чанды Деви географические узоры. На ее руке он видит горный хребет. На ногах — реку. На горле — беспокойный водопад, отражение ее волос. Вскоре солнце сдвинется дальше к западу, и тогда все реки, хребты, пики и водопады на ее теле погрузятся во тьму. Вечер придет к концу. И способ восстановить увиденное только один: путешествовать вместе с солнцем, переживать закат снова и снова в разных точках земного шара — в монгольских степях, на ветреных перевалах Гиндукуша, в песчаных холмах Калахари, на острове Крит, в немецком Шварцвальде и норвежских фьордах. Когда Гириджа Прасад добирается до Шотландского нагорья, его отвлекает воспоминание. Во влажных тропиках он грезит о снеге.
— Ты видела снег? — спрашивает он.
— Нет. На что он похож?
Невозможно описать снег, когда сидишь на Андаманах. Какофония муссонов заглушает тихий шелест снегопада. В мыслях Гириджа Прасад возвращается к одинокой прогулке в засыпанном снегом парке — он гулял там, когда учился в Оксфорде. Слой мягчайшего белого пуха превратил обыденность в сновидение. Ничто — ни озеро, ни небо, ни даже солнце — не осталось прежним. Голые деревья подернулись льдом, будто мхом. Снег тяжело лежал на уцелевших листьях, его ноги тяжело ступали по снегу. Знобкий воздух щекотал ноздри и продирал горло. Сидя на высочайшей вершине архипелага, ровно посередине между экватором и тропиком Рака, Гириджа Прасад мечтает о невозможном. Он хочет увидеть такой же закат над снежным пейзажем.
— Я не могу описать тебе снег, — говорит он Чанде Деви. — Мы, жители тропиков, не способны постичь всю его красоту, даже в воображении. Но я могу показать тебе, как солнце заходит над снегом. Для этого надо съездить в Кашмир зимой.
— А как же острова? — спрашивает она. — Может быть, мы никогда не захотим отсюда уезжать.
— Тогда в другой жизни.
Какой бы забавной ни казалась Гиридже Прасаду теория переселения душ, он не может не признать ее романтическую притягательность — ведь она разрешает ему насладиться в обществе жены другим закатом в других краях.
Она краснеет. Он тоже. Гириджа Прасад тянется к ее руке. Чанда Деви сплетает свои пальцы с его.
Весь остров подключается к происходящему. Птицы, насекомые, деревья, волны и алеющее над горизонтом солнце — все играют свои партии в обширной симфонии, которой дирижирует этот союз пальцев.
Роман Гириджи Прасада со снегом мог бы стать долгим и плодотворным, если бы не его научное увлечение тропическими лесами. Ощущая мимолетность присутствия этого ледяного пуха в своей жизни, он сполна использовал каждую встречу с ним и наблюдал за его хрупкостью и утонченными повадками, покуда ресницы у него не смерзались, а пальцы не теряли всякую чувствительность.
В ту ночь напоминание о снеге тревожит сон Гириджи Прасада. Час за часом он тратит на то, чтобы извлечь из своей памяти весь снег и украсить им остров, на котором спит. Ему видится этот зеленый край, ослепленный снегопадом.
Листва никнет, просыпая снег на липкую тропическую почву. Насекомые обратились в ископаемых, вмерзших в лед. Не способные выбраться наружу змеи, многоножки и земляные черви волей-неволей погружаются в спячку. Холоднокровные крокодилы с трудом ползают по льду, сковавшему реки, и их заносит, как крабов. Простуженные кукушки охрипли. Ярких, разноцветных попугаев и зимородков Гиридже Прасаду хочется облить сверкающей белизной, ибо, когда падает снег, весь мир бел. Ночное небо светится его отражением. Луна и звезды по сравнению с ним бледны. Вдохновленные стылыми просторами голуби расхаживают по озерцам и речкам, откладывая яйца где им вздумается. Тропический лес съеживается. Плоды и листья увядают мгновенно. Пляж — мозаика из льда, песка и снега. Бирюзовые волны выбрасывают на берег ледяные комья. Голые туземцы вынуждены искать приют у костров и в теплых пещерах. В их отказе осквернить тело одеждой кроется упрямая вера. Снег растает так же таинственно, как появился. На островах скоротечно всё — даже грезы страдающего бессонницей.
Собственное жилье Гириджи Прасада, Бунгало Гуденафа, напоминает домик в Альпах. Оно удобно сидит на сваях над снежной периной. Импровизированный очаг согревает цветы и папоротники в горшках. Вода из водосточных труб для разнообразия замерзает на полпути к земле, приглушая скороговорку дождя до медленного капанья тающего льда. Кровать Гириджи, похоже, осталась единственным теплым местом на островах. А сам он продолжает укрывать снегом свою спящую жену. Кожа ее розовеет, волоски на ней встают дыбом. Пупок втягивается в живот, грудь ошеломленно вздымается.
Наутро Чанда Деви просыпается с больным горлом и заложенным носом. Она сердита на мужа. “Когда будешь в следующий раз воображать снег, — говорит она, — вообрази заодно и одеяло”.
Через девять лет после того, как Гириджа Прасад, мучаясь бессонницей, разукрасил снегом острова и свою молодую жену, он снова прибегнет к белой магии, на сей раз в качестве отца. Гуляя с дочерью по пляжу, он будет держать ее за руку, чтобы она не кинулась в воду, поскольку она так же непредсказуема, как ее мать.
— Где вы меня нашли, папа? — спросит она, слегка недовольная его контролем. — Почему взяли меня домой?
Чтобы умиротворить ее, Гириджа Прасад сплетет историю из последних лучей угасающих сумерек.
— Как-то раз на пляже, таком же, как этот, вечером, таким же, как этот, мы с твоей мамой набрели на пустую бутылку, которая наполовину торчала из песка. Мы открыли ее и нашли записку: “Положите сюда все ваши мечты, от каждой понемножку, и как следует взболтайте”. Так мы и сделали. С помощью призмы я собрал в бутылку солнечный свет. Заткнул ее пробкой и тряс несколько часов. Потом ее открыла твоя мама. Она глубоко вдохнула и дунула в бутылку. Это был твой первый вдох.
