Хотя в Савитри-Нагар они прибудут только утром, Гиридже Прасаду не спится. Волны заставляют его ворочаться и метаться в постели, напоминая об утрате, о которой он, собственно говоря, и не забывал. В конце концов он бросает все попытки уснуть и решает заняться перепиской.
Он садится за рабочий стол посреди моря и ждет появления слов.
Уважаемый брат! — начинает он. — Я пишу, чтобы сообщить тебе горькую весть. Или это несправедливость? Трагедия? Твой племянник родился мертвым на шестом месяце беременности твоей бабхи
[18]. Сейчас она очень слаба — совсем не та неутомимая леди, какой ты, наверное, ее помнишь.
Гириджа Прасад не может продолжать. Его слезы превратили бумагу в промокашку. Он комкает ее и берет новый лист.
Мой дорогой брат! — пишет он. — Я похоронил твоего племянника в горах. Хотя разумом нельзя не принять его смерть, в воображении я все еще борюсь с этим кошмаром. Страх не дает мне спать. Что, если он открыл глаза после того, как я засыпал его землей? Что, если спустя двенадцать часов его легкие захотели вдохнуть воздуха, но вместо этого подавились глиной? Что, если я похоронил его живым? Тогда я виноват в его смерти?
Гириджа Прасад начинает выть. Роль главы семьи подкосила его. Он захлебывается, рыдает, давится рыданиями. Он не может остановиться. Он не хочет вытирать слезы. Скомкав письмо и отшвырнув его, он видит на полу ее тень. Она стоит на пороге, за ее спиной брезжит рассвет.
Хотя Чанда Деви и прежде заставала его плачущим, она притворялась, что не замечает этого. Как всем респектабельным господам, Гиридже Прасаду не положено плакать — ни дома, ни на людях. Он обязан сдерживаться. Достав платок, он отирает себе лицо, шею, ворот. Прокашливается.
— Мне не спалось. Вот и решил сесть за письма. По-моему, почту отправляют из Савитри-Нагара только по понедельникам, это случится через два часа после нашего прибытия.
Чанда Деви кивает. Подобно живущим с ними призракам, ее муж угодил в эмоциональную яму, где ему изменили все силы. Урезонивать таких людей бессмысленно. Этот урок жизнь преподавала ей не раз.
По мнению британцев, Южные Андаманы отделены от Средних протокой. Они назвали эту протоку Разделительной. Ее более длинный горизонтальный участок называется Большой Разделительной протокой, а тот, что идет к югу, покороче, — Малой Разделительной протокой.
Проживи они свою жизнь нагими, одетыми лишь в цвета земли, сливаясь с окружающей средой так же, как со своими возлюбленными, они бы знали, что Средние и Южные Андаманы — два абсолютно разных мира. Протока, словно извилистая змея, по воле случая просто спит между ними.
Почва на Средних Андаманах — едва ли не самая лучшая во всем Индийском океане. Это просветленная почва. Она безразлична к циклу жизни и смерти. Когда деревья или другие растения пресыщаются жизнью на острове, они охотно падают, рассыпая листья пропитанием для своих преемников. Воздух легок, свободен от сожалений и одиночества. Куры здесь летают выше, чем на материке — вороны. Они вьют гнезда на ветвях манговых деревьев. Иные даже состязаются в воздухе с орлами и кудахчут, отчаянно стараясь летать быстрее и выше. Пугливые, они порой откладывают яйца прямо на лету или присев на ветку. Куры здесь не просто домашняя живность, у них есть свое честолюбие.
Соседнее королевство Индонезия — страна, которая живет и кормится у ног своих горделивых и вспыльчивых правителей, вулканов. Стоит им хотя бы тихонько заворчать, как местные жители склоняются перед ними и готовы потакать любым их капризам. Однако на Средних Андаманах вулканы не гневаются, а хнычут. Они спрятаны в джунглях среди более представительных, чем они, кустов и муравейников. Судьба жестоко посмеялась над ними: их двоюродные братья властвуют, как боги, вызывая у подданных все положенные чувства от страха до благоговения, а эти забавны, как игрушки. Здешние вулканы-младенцы ростом не выше фута — доказательство того, что даже создатель всего сущего иногда теряет интерес к своему занятию на полпути.
Очень долго Андаманские острова прозябали на окраине Империи. Когда британцы наконец добрались сюда, сотрудничать с туземцами они не смогли: те не говорили по-английски (еще), а на кафедрах антропологии в Англии не читали курсов по неудобопонятным языкам обитателей далеких островов (еще). Но, как у клептомана, которого оставили без надзора в ювелирной лавке, желание захватить и присвоить оказалось чересчур сильным и победило соображения разума.
Вскоре во всех уголках колониальной Индии появились плакаты с предложением дармовой земли любому сообществу добровольных поселенцев. Некий предприимчивый пастор, карен из Бирмы, с радостью ухватился за эту возможность. Иерархия организованной религии угнетала его, и он давно мечтал остаться наедине со своим приходом. Британцы оценили такое рвение по достоинству. “На островах живут нецивилизованные люди, — предупредил пастора один из чиновников. — Мы надеемся, что за их счет вам удастся пополнить ряды прихожан”.
Вместо того чтобы спасти души туземцев, пастор приговорил их к постепенному исчезновению от рук новых колонизаторов, дав им название “умирающая раса”. По иронии судьбы первыми представителями местного населения, которые попались ему на глаза, были мертвецы, плывущие в каноэ со всем своим скарбом. Скоро он понял, что это традиция — отправлять старых и больных завершать жизнь в каноэ с небольшим запасом еды. Чтобы заставить других путешественников обходить стороной воды, где произошла встреча, он нарек это место Морем Умирания.
Возможно, будь пастор британским аристократом, он тоже отправился бы в другие края, дабы удовлетворить свою природную склонность к именованию, но он им не был. Скрывшись от начальственного ока церкви, он решил израсходовать свой творческий потенциал не на новые имена, а на новые верования. В первые же четыре месяца после прибытия его паства сократилась наполовину — к этому привела необходимость вырубать чащу, строить дома, охотиться и рожать детей.
Чтобы укрепить моральный дух подопечных, пастор придумал новый догмат, якобы отыскав его в тайной Библии, хранящейся только у него. “Душа твоя не погибнет, — повторял он всякий раз, когда кого-нибудь убивали или съедали дикие животные. — Она будет жить в пожравшем тебя”. Так в свояках у переселенцев-каренов оказались акулы. Так же, по мнению пастора, злонравные существа обращались в доброжелательных. Убивая родственника, хищник становился этим родственником. Так фермер стал отцом многоножки. Вера колонистов в своего пастыря не поколебалась даже после того, как женщина, считавшая некоего крокодила своей матерью, отправилась к нему с приношениями и погибла в его челюстях. Теперь этот крокодил доводился одному зрелому человеку и женой, и дочерью, а одному молодому — и женой, и тещей.
“Хворь порождается волнением, — заявлял пастор на похоронах человека, умершего от болезни. — Этот несчастный так хотел поскорее закончить строительство деревни, что его волнение взяло над ним верх. Позаботимся же о том, чтобы эта жертва не оказалась напрасной!” В результате все деревни достроили, но по ходу дела погибли две трети их будущих жителей — практически такой же процент, как среди каторжников, возводивших Сотовую тюрьму на юге.
