Честно говоря, это даже и не остров, а всего лишь скала, населенная попугаями. Если верить проводнику-карену, местному жителю, их тут пять тысяч двадцать два. Течение плавно несет лодку, покачивая ее в ритме мягком, как дыхание. Его жена постепенно успокаивается, она вынула из волос заколку и сняла украшения и обувь, чтобы расположиться поудобнее.
В уединении протоки она дает ветерку поиграть ее волосами. Хотя Гириджа знает каждый дюйм ее кожи, каждый волосок на ее теле и каждый изгиб, соединяющий одну часть тела с другой, вид ее босой ножки, выглядывающей из-под сари в блаженном неведении своего великолепия, завораживает его. Как бы ни было жарко и влажно, Чанда Деви не теряет уникального свойства сохранять в своих руках и ногах ледяную прохладу. Они освежают, как океанские волны.
Гириджу Прасада обуревает желание бросить весла, перешагнуть на другой конец лодки и прижать к груди ее ноги, а затем и руки. Без весел на возвращение в цивилизованный мир уйдет не меньше нескольких часов, если это вообще им удастся. Но он стесняется. День получился долгим и напряженным, и от него разит потом. Вдобавок, хотя вокруг никого нет, дело происходит в пятидесятые годы, и физическая дистанция между мужчиной и женщиной — не только требование, навязанное обществом. Она создается самими мужчинами и женщинами. Ласки составляют исключительную привилегию каменных фигур в храмах и гротах.
Над Островом попугаев медленно поднимается красная луна. По обоим берегам протоки стоят деревья, которым хватает высоты, чтобы соединить луну с водой. Спрятавшийся в джунглях попугай испускает громкий крик, отмечая конец дня. Это команда луне подниматься выше, солнцу — опускаться ниже, а всем попугаям в лесу — возвращаться. Горстка попугаев перекликается друг с другом через протоку. Они образуют растущий круг. За считаные минуты количество попугаев над островом увеличилось.
К этому времени Гириджа Прасад женат на Чанде Деви уже два года. Каждый месяц его мать пишет ему с настоятельной просьбой перебраться поближе к дому. Чанда Деви тоскует по материнству. Старшие по чину из его ведомства хотят прибыли, младшие — продвижения по службе. Слоны на лесозаготовках измучены, а тиковые саженцы в питомнике чахнут. Однако, несмотря на все это, сейчас он удовлетворен. Слишком долго он играл в атеиста, отвергая религию из научных соображений. В этот миг его резоны ясны. Только когда переживаешь момент во всей его полноте — как самодовлеющий мир со своей уникальной формой и осью, солнцем и луной, законами и философией, — только когда принимаешь все возможности этого момента с удовлетворением, только тогда у тебя нет причин молиться. Подобно попугаям, он рад уже тому, что каждый день возвращается домой.
Ему мешает обнять жену не недостаток отваги, а благодарность за этот момент, полный желания и удовлетворенности. Чанда Деви наклоняется: она хочет что-то ему сказать, но ее слова тонут в птичьем галдеже.
— Моя дорогая, — отвечает он, — ты соревнуешься больше чем с пятью тысячами пернатых обитателей этого островка. Говори громче.
— Я беременна, — повторяет она.
Сбитый с толку птичьим гамом и ее словами, он спрашивает: “Откуда ты знаешь?” — хотя понимает, что это глупый вопрос. Он мало о ней знает, но ему уже известно, что она ничего не говорит зря.
— Прошло меньше месяца.
Летящие попугаи разбились на две большие группы, похожие на гоняющиеся друг за другом в небе инь и ян.
— Тогда мы переедем в Калькутту, — говорит он. — Я подам на предпринимателя иск и буду представлять Службу лесного хозяйства в Верховном суде.
— Почему?
— Он обещал за исключительное право на вырубку леса построить город. А я вижу только жестяной сарай и дорогу.
— Но зачем нам переезжать в Калькутту?
— Тебе нужна лучшая медицинская помощь, какая только есть в стране, а не отставной английский врач, который заодно лечит и слонов. Я попрошу свою мать пожить у нас. Ты не должна больше мучиться, как в последний раз.
— От судьбы не уйдешь.
— Я не могу спорить с тобой на философские темы. Моего интеллекта на это не хватает. Но то, что с тобой было, — моя вина. Я должен был сообразить, что на острове без инфраструктуры, с одними только тюрьмами и каторжными поселениями, выносить ребенка непросто. Знаешь, где родился бы наш малыш, если бы все прошло по плану?
Чанда Деви думала, что ей предстоит рожать дома.
— Я собирался провести дезинфекцию одной из камер в Сотовой тюрьме и временно превратить ее в больничную палату. Поскольку ты чувствительна к призракам, я выбрал ту, где никто не умер. Там сидел поэт, который потом вернулся на материк. Это был, можно сказать, счастливый конец, так что теперь ему незачем возвращаться сюда привидением.
Начался прилив. Лодку болтает, как на качелях. Супруги видят, как попугаи волнами опускаются на остров. Только после того, как одна волна рассаживается по веткам, накатывает вторая. Когда Гириджа Прасад берется за весла, небо уже чистое — в нем нет ни единого попугая.
На причал Гириджа Прасад ступает первым. Когда жена вылезает следом, он подает ей руку, а другой придерживает ее за талию.
Много лет спустя — если точнее, десять — он очутится на том же месте в тот же вечерний час, на сей раз с дочерью, которая так легка, что ее нетрудно просто взять на руки и вынуть из лодки. Здесь по-прежнему царство илистых прыгунов, и оно останется таковым еще не на одно столетие. Подобно отцу, девочка не путает между собой головастиков, прыгунов и саламандр. Идея эволюции привлекательна для нее, как сказка.
— Папа, — говорит она, когда он ставит ее на берег, — а через сто поколений эти прыгуны превратятся в лягушек или рыбок? Где они будут жить — на земле или в воде? Куда они развиваются?
— Я не могу заглянуть в будущее, детка.
— Почему?
Если бы он только мог!
* * *
В 1942 году, за пять лет до обретения Индией независимости, порог Сотовой тюрьмы в Порт-Блэре переступил интеллигентный поэт в очках. Заключенные обрадовались его прибытию. В близости к нему они рассчитывали найти искупление, как воры, распятые рядом с Иисусом Христом. Ибо он был тем самым юношей, который развернул в британском парламенте флаг свободы.
“Наиболее опасные преступники — те, что подбивают других совершать преступления, а сами стоят в стороне и смотрят”, — заявил судья. В руках у Поэта не было ни винтовки, ни бомбы, ни динамитной шашки. Но он угрожал ниспровергнуть Империю своими мыслями. Он сочинил самые популярные стихи и лозунги для освободительного движения.
Услышав эти слова, Поэт усмехнулся. Судью задела такая реакция. Каждый его приговор был произведением искусства, созданным во имя правосудия, — текст, исполнение, ритуальная торжественность. Как всем художникам, ему не хватало уверенности в себе. Парик смущал его, сковывал.
Вначале Поэт коротал время, медитируя. Он изгнал из ума все воспоминания и вместе с ними — тоску по миру, одарившему его этими воспоминаниями. Он превратил свою силу воли в нож, острый как бритва. Им он отпугивал безумие.
