Острова отвечают ему в его скитаниях таким же вопрошающим взглядом. “Где же ты был все эти годы?” — словно недоумевают они. Но за обвинительным тоном прячется терпеливая привязанность, ибо острова никогда не покидали Гириджу Прасада, так же как по-настоящему не покидал их и он.
Когда призраки на Острове Росса высокомерно игнорировали присутствие Чанды Деви, это было лишь притворством. Неудивительно, что возвращение Гириджи без супруги их встревожило.
Собрав по кусочкам историю трагедии, они пришли в церковь без крыши, чтобы помолиться за Чанду Деви. “Ее кончина знаменует конец эпохи, — провозгласил священник. — Призраки живы, пока живут ясновидящие”.
Призрак аптекаря отнесся к мукам Гириджи с большим сочувствием. Его собственная разбитая могила соседствовала на кладбище с могилами его жены и дочери. Хотя он посвятил свою взрослую жизнь приготовлению снадобий, это не помогло ему спасти жену и трехмесячную дочь. Вода на Острове Росса была ядом для слабых. Она уморила его молодую семью всего за год. К вящему отчаянию аптекаря, даже смерть не воссоединила его с близкими. Их души отправились к новым рождениям, а он застрял здесь. Именно он разузнал подробности случившегося с четой Варма и поведал их остальным, так же как Гириджа восстановил историю аптекаря, разбирая надписи на могильных плитах.
Минули уже два десятилетия, а аптекарь все не может отказаться от привычки ходить за Гириджей Прасадом по пятам. Как-то вечером он идет за ним следом, останавливаясь, когда останавливается ученый. Вдруг Гириджа поворачивается и шагает к нему. Его поступь так решительна, что аптекарь думает: уж не видит ли он его? Неужели убитому горем натуралисту удалось найти способ видеть призраков?
Двое замирают лицом к лицу. Гириджа Прасад смотрит в выцветшие глаза аптекаря. Тот ощущает близость чужой жизни. Потом чувствует у себя на ногах теплую влагу. И осознает, что стоит между деревом и человеком, справляющим нужду.
Во время долгой одинокой прогулки Гириджа Прасад с удивлением обнаруживает на мягком песке у кромки прибоя стихотворные строки. Кто-то размышляет стихами. Это поэма об океане, выведенная архаическим курсивом. Размытые линии и присыпанные песком ямки пленяют его воображение, затягивают в свой водоворот.
Он ищет Поэта. Пробегает весь пляж, до самой тропы на мысу. Забирается на скалу и вглядывается в горизонт. И думает — об океане, о небе и о стихах.
Блаженны плачущие,
Ибо соль его течет в их слезах,
Они скитаются по его переменчивым просторам,
А он живет в их сказаниях…
Гириджа Прасад не плакал со дня ее смерти. Слезы придут позже — через годы, если не через целые десятилетия. Но придут обязательно. В его глазах набухнет океан.
Мэри покидает дом на горе Гарриет, получив из Рангуна письмо, требующее ее возвращения. Ее сын, младенец, которого она бросила двадцать три года назад, разыскал мать.
— У тебя же нет семьи, Мэри! — умоляюще восклицает Гириджа Прасад, услышав от нее эту новость. Он боится, что Мэри соскользнула в прошлое — подобно ему самому.
— Будущее Деви на материке, — говорит Мэри. — Когда она закончит образование, выдайте ее замуж.
— А как насчет твоего будущего?
Она отводит взгляд. И принимается вытирать посуду, оставленную на столе сохнуть. Она настояла на том, чтобы каждая трапеза сопровождалась сложным ритуалом накрывания на стол. Это ее способ выманить его из кабинета, напомнить о существовании практичных вилок и ложек.
— У меня был сын, — подает она голос. — Он был все эти годы, а теперь снова есть. Он студент, но диктатор отнял у него свободу. Как у тех, что сидели в Сотовой тюрьме. Он не знает, выпустят ли его когда-нибудь…
Он помогает ей убрать со стола и возвращается к своим безрадостным штудиям. Один среди книжных полок, он гадает, как поступила бы на его месте сострадательная Чанда Деви.
Позже, под вечер, он протягивает Мэри кошелек.
— Вот деньги тебе на дорогу, — говорит он. — Еще здесь серьги и ожерелье твоей хозяйки. Когда доберешься до места, продай серьги. Найми адвоката, чтобы бороться за сына. Если законы не работают, молись. А в день освобождения сына продай ожерелье. Выручки хватит на то, чтобы твой сын уехал из Бирмы — вместе с тобой. Эта страна переживает тяжелые времена. И имей в виду: путь в Бирму лежит вдали от берегов. Отправляйся натощак и соси лимон, если тебя одолеет морская болезнь.
Когда наступает пора прощаться, Гириджа провожает ее до калитки. Мэри нагибается, чтобы коснуться ног хозяина. В ответ он гладит ей лоб.
— Спасибо, — говорит он.
— Спасибо, — повторяет она.
Жить отшельником после расставания с Мэри оказывается проще, чем он думал. Дом на горе Гарриет еще целехонек, но в нем уже веет духом распада.
Теперь, когда рядом никого нет, надобность в одежде исчезла. Гириджа Прасад приобщается к племенной мудрости существования голышом. Хитроумные наряды и культура, связывающая их с хитроумными правилами поведения, — это иллюзии, без которых вполне можно обойтись, особенно в тропиках. Кроме того, он начинает мыться и облегчаться вне дома, потчуя землю своей благодарностью. Однако ритуал чаепития по-прежнему священен. Чай Гириджа неукоснительно пьет на веранде, наливая его из керамического чайника и закусывая печеньем, поскольку кексы в этом уголке мира раздобыть трудно.
Книги он бросил читать совсем. Вместо этого он их только пролистывает, ощущая пальцами пульс каждой страницы. Страстный художник с детства, Гириджа Прасад так и не набрался смелости практиковать это искусство прилюдно. Теперь, без свидетелей, он рисует где его душе угодно, и за ним повсюду тянется след из карандашных стружек и смятой в комки бумаги. Он боится, что заветное лицо сотрется из его памяти, если он не будет ежедневно над ним медитировать.
Но эти глаза невозможно воспроизвести на бумаге. Чанда Деви покинула мир с открытыми глазами, и он не позволил ни жрецам, ни родственникам закрыть их силой. Ее взгляд навеки остался сосредоточенным, непоколебимым. Иногда отец замечает взгляд матери в глазах их дочери.
Каждый портрет — открытие. Ископаемое, добытое из-под груды воспоминаний и будничных забот. Напрашивается экстраполяция: все сотворенное есть форма самопознания. Лицо, которое он ищет, нельзя выпутать из ткани естественной истории. Рожденная воображением, существовавшим прежде, чем жизнь разделилась на животных, растения и грибы, она изначальна. Она принадлежит эпохе, когда жизнь могла общаться с любой из своих возможных форм, ибо вся жизнь была единой.
Он покорился течению природы, теперь ее путь буквально проходит через его сердце. Однажды ночью он просыпается от странного ощущения — у него чешется грудь. По ней ползет многоножка длиной в фут. Он замирает, стараясь не дышать. Движение сотни ног — как будто лопаются несметные пузырьки пены, когда на берег набегает волна.
