Это один из тех редких моментов в жизни Деви, когда Тиста, их четырехмесячная дочь, названная в честь реки в Сиккиме, не хочет ни есть, ни писать, ни плакать. Деви с облегчением засыпает. Во сне она видит пожилого нагого человека на поверхности океана. Она узнает эту синеву немедленно. Так выглядят воды неподалеку от горы Гарриет, где островной шельф обрывается вглубь.
Он лежит на спине, раскинув в стороны руки и ноги. Его лицо спокойно, на нем слабая улыбка. Она знает этого человека. Он не раз снился ей во время долгих путешествий туда и обратно в пору учебы. Где же он был все эти годы? — удивляется она. Почему покинул ее, когда она выросла? Его появление, даже во сне, никогда не нарушало ее спокойствия, но теперь она кричит, не просыпаясь: “Папа! Папа!”
Тиста заходится плачем. Вишну утешает обеих, жену и дочь. “Это всего лишь сон, — говорит он. — Просто позвони ему”.
— Детка, я ведь улыбался в твоем сне, — говорит ей Гириджа Прасад по телефону. — С чего ты разволновалась?
Деви встревожена. Она хочет навестить его, но ей нужно дождаться, пока Тисте исполнится полгода.
— Папочка, — говорит она, — доброе утро. — Эти слова всегда были для него утренней опорой, неизменно вытягивали его из бездны снов, воспоминаний и отчаяния.
— Но сейчас три пополуночи, — отвечает он. — Скорее уж, доброй ночи.
— Ты больше не ляжешь, я знаю. Заваришь себе чаю и будешь до рассвета сидеть над книгами.
— Я слышу, как плачет моя внучка. Не хочет ли она составить мне компанию в ночных штудиях?
Деви улыбается.
— Из нее выйдет упрямая ассистентка. Она слишком непослушна. Я люблю тебя, — добавляет она в тишину.
— Я тоже тебя люблю, мой ангел, — откликается отец.
Эти слова Гириджа Прасад произносит впервые. Они кажутся ему современной краткой формулировкой того чувства, которое пожилые люди вроде него всю свою долгую жизнь старались выразить молчанием.
Через час или меньше тьма начнет рассеиваться. Вороны и другие птицы разбудят мертвых, и прилив сменится отливом.
Гириджа Прасад выходит, чтобы нарвать свежей мяты для чая. Когда он сидит на веранде, температура вдруг резко падает, а небо мутнеет. Это предвещает приход нежданного гостя. В ожидании Гириджа наливает себе чаю. Но, не успев коснуться губами края чашки, замечает плавающую в ней пчелу. Она на последней стадии борьбы: крылышки еще трепещут, но тельце уже перестало двигаться. Гириджа вылавливает ее ложкой и опускает на растение в горшке поблизости.
Чай он больше пить не может. Хотя ему не жалко делить напиток с насекомыми, его чашка осквернена тщетной борьбой. Он встает, чтобы заварить его заново — теперь с имбирем и лимонным сорго. Такая едкость хорошо подойдет к тому, что должно случиться.
Когда он возвращается на веранду, гость уже прибыл. Накрапывает дождь, но необычный — он совсем не напоминает привычную тропическую мелодраму. Нет ни ветра, ни облаков. “Горный дождь!” — восклицает Гириджа. На больших высотах дождем выпадают туманы.
Он стоит в разлившейся по саду мгле. Прямые, как бамбук, струйки соединяют небо с землей, а он вкраплен посередине. Они падают в абсолютной тишине — такой, что он слышит собственное дыхание. С самого своего рождения они питали гималайские реки, а теперь его очередь. Вода ласково смачивает его лоб, губы, плечи.
В один присест горный дождь смывает всю паутину, которой он себя оплел, наполняя его томительным желанием навестить богов всех гор — Гималаи. Ибо он Гириджа, дитя гор.
* * *
Это месяц тягот и безысходности. Месяц отважного противостояния бесконечным горизонтальным дождям, которые приходят из самой Полинезии на востоке и — чем дальше, тем больше — из Занзибара на западе. Дождям, утверждающим, что солнце умерло, а с ним умерли и все остальные сезоны. Дождям — предвестникам захвата суши океаном.
Это месяц, когда полы постоянно вытираешь, а окна судорожно открываешь и закрываешь, когда подставляешь ведра под изменчивые трещины на потолке, сгребаешь мох голыми руками и сушишь на плите носовые платки. Месяц, когда говоришь с небесами вслух, чтобы муссоны не затопили твой внутренний голос.
Это время признать отражение в зеркале и взяться за руки со своей тенью. Это месяц, когда Гириджа Прасад привез на острова Чанду Деви. Это месяц июнь.
Гириджа Прасад пробирается сквозь чащу на пляж под горой Гарриет, чтобы искупаться. Едва он минует японские блиндажи, как его настигает удар подземного грома. Блиндажи взлетают в воздух. То же делают и его ноги, прежде чем приземлиться рядом с головой. Он замирает в странном положении: нос придавлен пахом, а пятки упираются в дерево.
Земля погружается обратно в дрему так же быстро, как пробудилась. Но поперек тропы зияет расселина. Почва впереди треснула, как яичная скорлупа. Так что он снимает лонги вместе с исподним, складывает их, прижимает сверху посохом и только потом забирается на четвереньках в расселину. Он не хочет пачкать одежду, потому что стирка запланирована у него лишь накануне приезда внучки — Тисты.
Вокруг него клубится пар, смесь влаги и грязи. Многоножки и черви, властители подземного мира, озадачены не меньше, чем он сам. Они заползают друг на дружку, свисают с поникших над ямой веток и папоротника. Вспомнив о муссонных пиявках, он тревожно опускает взгляд на свою мошонку.
Ему хочется найти ископаемое или еще что-нибудь интересное — быть может, обломок новой породы. Он проводит рукой по обнажившимся слоям, читая их, как текст для слепых. Он ищет фантастический отпечаток неоткрытого зверька или растения. Хотя отчетов об этом еще нет, он подозревает, что вскрылось дно Андаманского моря на востоке. Так должно быть. Это толчок, которым завершается падение. Однако пока всем ученым известна лишь зона субдукции на юге.
Но успеха нет, и он вылезает обратно. Его окружают поваленные деревья. Они падают до сих пор, пользуясь друг другом как костылями, чтобы затормозить на полдороге. Издалека до него доносится запах отлива. Выходя к пляжу, он оставляет за спиной истерический хор птиц и животных.
И замирает в изумлении.
Океан спрятался в свою раковину. Водоросли и кораллы блестят в предзакатных лучах, рыбы подпрыгивают на мели, хватая ртом воздух. Кричать они не могут, и кажется, будто их обуяло непреодолимое желание танцевать на солнце.
Он направляется к воде по ее следам — мелким лужицам на скалистой подкладке. Силы отступающей стихии сотворили удивительную вселенную. Они заключили осьминога, рыбу-иглу, морского ежа и тигровую креветку в неразъединимые объятия. Хищники и жертвы безнадежно переплелись. Гириджа Прасад дивится разуму осьминога, глядя, как тот высвобождает свои щупальца по очереди.
Он движется дальше. Но останавливается, наткнувшись взглядом на свое отражение в тонкой пленке воды, перемешанной с водорослями. Накануне пятидесятилетия он выглядит старше, чем себе представлял. Кожа обожжена и сморщена из-за бесконечных тропических экскурсий. Он полысел. Ссутулился. Плоть стыдливо висит на костях, скрывая истинный масштаб старости внутри.
