Он уже несколько раз встречал его, этого человека. В самые черные полосы это видение выныривало из океана, чтобы утешить его, погладить по лбу, подержать за руку. Тогда он не знал, кто это, хотя знал, что это не бог и не призрак. То, что он не способен общаться ни с теми ни с другими, давно было установлено вне всякого сомнения.
Но он не готов.
Он еще не успел познакомиться с внучкой. Не успел в последний раз обнять дочь и зятя. Он даже растения в теплице не поливал целых два дня. Если не полить их сегодня вечером, они могут погибнуть. Но тут слова Чанды Деви возвращаются из спирали времени, чтобы прозвучать в спирали его внутреннего уха. “Не надо юлить”, — говорит она. Потому что пора — значит, пора.
Судя по тому, как далеко и основательно отступил океан, цунами должно обрушиться на берег минут через десять-пятнадцать.
Это оставляет ему выбор из двух вариантов. Можно со всех ног помчаться обратно, начать взбираться в гору и залезть на дерево — идеальный пункт наблюдения. А можно отправиться прямо вперед. Совсем близко отсюда шельф круто уходит вниз. Стоит ли пренебрегать редкой возможностью взглянуть на кишащее жизнью океанское ложе без самого океана, даже если поделиться результатами своих наблюдений уже ни с кем не удастся?
Оба варианта предполагают бег. Но физические усилия сейчас некстати. Момент следует смаковать — и в этом должен участвовать весь его организм до последней клеточки и атома. Посреди океана цунами может просто подхватить и опустить наблюдателя, как на качелях. Но на берега с таким рельефом оно прибывает во всем своем грозном великолепии, могучее и разрушительное.
Колеблясь между двумя вариантами, он вдруг осознает, что у него осталась только одна возможность. Ему некогда бродить среди открывшихся взору моллюсков и кораллов, этих лирических отвлечений от истины, которая вот-вот явится. Ему даже моргнуть больше некогда, не то что обернуться и бросить последний взгляд на свой дом.
Впереди возникает полоса от одного края горизонта до другого. Насколько он знает, она длиннее горизонта — известно, что цунами обегают весь мир и возвращаются к той трещине, которая их породила.
Птицы кричат все громче. В панике они взмывают в небо, как мутные ручьи, предвещающие потоп.
Вода обрушивается на береговой уступ в чистейшей, невообразимой тишине. Даже если Вселенная и вправду родилась с грохотом, возможности были зачаты в молчании. Когда-нибудь все исчезнет. Острова, их обитатели, кораллы, океан. Останется только тишина.
Он распрямляется. Гириджа Прасад встречает приближение воды в полный рост. Вблизи это уже не горб, а одновременно крыша и основание. Это само океанское чрево в поисках новой жизни, которую оно хочет вскормить.
Давным-давно, в день, не так уж сильно отличающийся от сегодняшнего, Гириджа Прасад потерял Чанду Деви. Была невыносимая жара — сорок два градуса по Цельсию, если быть точным. Он стоял в каком-то чужом коридоре, отдельно от всей больницы. Но неотвязный запах крови затмевал все. Так же как нежность и тепло кожи его жены, которую только что объявили мертвой.
Окно перед ним обрамляло совсем иной мир. Ветер раздувал адскую топку, и воздушные корни баньяна во дворе ходили ходуном. На подоконнике нес вахту одинокий попугай. “Наверно, миссис Попугай отложила яйца в прическу медсестры”, — прошептал он запеленутой Деви у него на руках. Ради этого младенца он обещал себе, что не сломается. После того, как она появилась на свет, он ни разу не плакал.
Стоя лицом к лицу с гигантской волной, Гириджа Прасад вдруг замечает странную вещь. У него эрекция — стрела под идеально прямым углом к ногам. Он смеется. В глазах набухают слезы. Одна из них скатывается по щеке.
И вода уносит его прочь.
Разлом
Утром в день ареста Платона воздух насыщен предчувствием циклона. На стенах осела вода; она стекает на его соломенную циновку, пропитывает лежащее рядом лонги. Платон просыпается в любимый для себя момент: резкое падение температуры, густые облака и запах сырой земли, смешанный с ароматом цитруса и благовоний.
Когда он чистит зубы в запущенном дворике, на его сандалию заползает червяк — мягкий, нежный, так же соскучившийся по дождю, как он сам. Платон сбрызгивает его водой. “Потерпи, — говорит он, аккуратно смахивая червяка. — Осталось немного”.
Позже, в придорожной чайной, он оказывается за одним столиком с незнакомкой. Они не обменялись ни единым словом. Платон сосредоточенно читает “Постороннего” Камю, не обращая внимания на принесенную самосу
[27] и чай, как будто это не он их заказал. Она рассеянно поглядывает по сторонам и насвистывает какую-то песенку, не опасаясь, что может ему помешать. Как все бирманки, она покрыла лицо танакой
[28] для защиты от загара. Хотя Платон сидит не настолько близко, чтобы почуять ее сандаловый аромат, он знает, что особая химия ее кожи внесла в него свои коррективы. Ни в одежде незнакомки, ни во всем ее облике нет ничего необычного. На ней розовая блуза и подходящее по цвету лонги, в волосах — франжипани. Но по наручным часам и жемчужному кулончику, а также по розовому лаку, покрывающему ногти, видно, что это девушка городская.
Прежде Платон никогда не слышал, чтобы женщина насвистывала. Это идет вразрез с его представлениями о том, как дамам следует себя вести. В такт мелодии она постукивает пальцами по столику — то, что на нем стоит, ее тоже не интересует. “Ну и что дальше? — сердится про себя он. — Может, эта нахалка еще и сигарету вытащит?”
В ее свисте и безразличии к соседу есть что-то непредсказуемое. В угоду своему ритму она с удивительной легкостью сметает вековечную пыль, скопившуюся на прохожих и растениях, на ветхой тиковой мебели, на тех, кто обслуживает и кого обслуживают. Сегодня он заснет, думая о ней, хотя она так и не заметит, как дрожат его руки, пытающиеся держать книгу ровно.
Друзья Платона по университету постоянно говорят, чтобы он не тушевался перед теми, кто ему нравится. Кавалер из него хоть куда, уверяют они, — обаятельная улыбка, и язык неплохо подвешен. И сам он не глух к окружающей его красоте. Но ему не хватает смелости.
Через несколько часов в комнату общежития, где сидит Платон, приходят люди в штатском из военной разведки. Он откладывает книгу только тогда, когда ему надевают наручники. Интересно, думает он, его товарищи знали о том, что случится? Иначе с чего бы они все разошлись? Впрочем, если даже и знали, он их не винит. Им есть за кого волноваться: у них ведь родители, братья с сестрами, жены и дети. Не то что у него, сироты.
Всех студентов из подпольной группы сопротивления сажают в фургон, который покидает город незадолго до полуночи. Несмотря на темноту и неопределенность, маршрут кажется Платону знакомым. Фургон пересекает глинистый отрог, ведущий к лесному монастырю, куда частенько хаживал его дед.
