Память походит на отражение жизни в разбитом зеркале. С самого дня смерти бирманца Мэри хранила его образ лишь осколками. Хотя отдельные черты были в ее воспоминаниях достаточно ясными, она никак не могла увидеть его лицо полностью. Маленький острый нос, мягкие губы, спина в бледных, точно выгоревших, пятнах, впалые щеки, редкие волоски на груди, безупречно чистые ногти, разбухший от тодди живот, неожиданный изгиб позвоночника, то, как смешно топорщились волосы даже у его тени… Осколками она видела его тревожную улыбку и глаза, подернутые печалью. Слышала, как он насвистывает — будто нарочно не в такт с поступью. Видела чуть выпяченные губы и руки, беззаботно скользящие по веткам, когда он шагал мимо. Чувствовала запах бетеля в его дыхании и прохладное прикосновение его пота к своей коже. Но всего целиком увидеть не могла.
Мэри мечтала, чтобы он вернулся, пусть лишь во сне. Однажды бирманец сказал ей: все, что мы у кого-то взяли, нам придется вернуть, даже если это просто воздух. Прежде чем он умер, Мэри нагнулась к нему почти вплотную и поймала его последние вздохи. Бирманец должен был вернуться хотя бы ради того, чтобы потребовать обратно вздохи, которые она украла.
Сегодня Мэри обнаруживает, что пришла к пагоде Шведагон раньше обычного. Прямо перед статуей есть свободное место. Мэри приближается к ее ногам. Закрывает глаза. Неуклюжие молитвы рвутся из нее бессвязным бормотанием безумной. Раненые собаки и птицы опережают безопасность сына. Временами она борется с желанием взять метлу и подмести все полы — так досаждают ей случайные комочки волос и пыли, блуждающие вокруг и льнущие к ее ногам.
Она видела, как горы рассыпаются в прах и моря вздымаются выше горных пиков. Видела кораллы, растущие на деревьях, и деревья, растущие из кораллов. Видела, как день обратился в ночь, когда Андаманские острова поразило землетрясение. Видела, как ее муж истек кровью и как ее сын покинул острова на корабле, чтобы никогда больше не вернуться. Ничто не может этого изменить. Ни вера, ни отрицание.
И все же она регулярно проводит здесь долгие часы в окружении незнакомых людей — молящихся и молчащих, плачущих и раскачивающихся. Каждый из них борется с отчаянием. Услышав позади приглушенную ругань, Мэри оглядывается и обнаруживает, что зал уже полон. За ее спиной по меньшей мере две сотни человек. Кто-то пытается протиснуться вперед, кто-то словно прирос к месту. Одни молятся хором, другие — нарочно не в такт с соседями. У одних закрыты глаза, другие ищут разговоров, даже ссор. Все готовы сотрясти храм до самого основания, если это понадобится для того, чтобы их услышали. Мэри возвращается к своим просьбам. Она смотрит на множество Будд перед собой, вспоминая, где именно ее отвлекли.
Вдруг колонны сотрясает странная вибрация. Подобно удару молнии, она докатывается до пола и купола одновременно. Статуи охватывает дрожь. Мэри видит, как Будда перед нею приходит в движение. Складки на его одеянии играют, рука — воздетая, благословляющая — вздрагивает. Голова склоняется, будто он внял людским мольбам.
Мысли Мэри немедленно перепрыгивают на острова. Она волнуется за хозяина, потому что сама ощущает только отзвук катастрофы. Гириджа Прасад учил Мэри и Деви бросать все и выбегать под открытое небо при первом же толчке землетрясения. Но здесь, в Шведагоне, никто даже не перестал молиться. Никто не поднялся на ноги. Никто словно и не заметил события, которому суждено изменить русла рек, поколебать земную ось и унести тысячи жизней, навеки перекроив этим эмоциональную географию.
Вибрация замирает так же неожиданно, как появилась. Мэри покидает пагоду незадолго до полуночи. Домой она добирается уже совсем изнемогшей. Она ничего не ест. Даже не подметает свой уголок и не расстилает циновку. Она засыпает на балконе, не отрывая взгляда от круглой луны. Луна в эту ночь — не просто каменная глыба в небе. Это кусок земли, который забросили так далеко и с такой страшной силой, что оставшийся от него кратер уже ничем не заполнить.
После смерти бирманца Мэри часто пыталась найти его в своих снах. Она бродила одна по пустынному берегу, или искала его в поле, или стряпала в ожидании. Но он никогда не приходил. Она металась и ворочалась в постели, мечтая наткнуться на его теплое тело, содрогающееся от храпа.
В глубоком сне живот Мэри пронзает острая боль, как в тот вечер. Ей хочется сложиться вдвое, но этому мешает паралич сна. В посетившем Мэри видении она беспомощна, как и в тот вечер. Но когда она наносит мужу удар в этот раз, гнева нет. И к ножу она тянется без всякого раскаяния. Взяв лицо умирающего в ладони, Мэри чувствует только любовь. Она глядит ему в глаза, больше не налитые кровью. Тодди покинул его. Демоны — тоже. Бирманец делает один долгий вдох. Или это четыре неглубоких подряд, почти без перерыва? Мэри не знает. Но ее нос у самых его ноздрей, чтобы принять последнее дыхание.
Его теплое тело быстро теряет цвет. Руки и ноги коченеют. Пальцы, переплетенные с ее пальцами, высвобождаются. И все трое омыты его кровью — ребенок в ее чреве, муж в ее объятиях и сама Мэри.
Когда его тело вступает в ледниковый период, Мэри следует за ним. Двое лежат обнявшись в области духа, как ископаемые. Хотя позже она уедет из деревни, чтобы начать новую жизнь, все это было лишь лунатическим сном. В области духа она лежит рядом со своим мужем, наблюдая циклы тропической жары и полярной зимы, по которым путешествует его тело. Минуют миллиарды лет. Жизнь эволюционирует от сложных, замысловатых существ к более простым и скромным формам. Солнце, проливавшее свет на тех и других, раздувается. В своем стремлении озарять оно испаряет все океаны и убивает все растения. В отместку Земля остывает и съеживается, морщинясь горами и седея ледниками. Не в силах поддерживать себя в борьбе между зноем и холодом, жизнь отправляется в другие места, а малая горстка самых сентиментальных, привязанных к Земле, соглашается на вымирание.
Мэри с бирманцем неподвижно лежат все в том же застывшем миге. Солнце на пике яркости начинает долгий путь к исчезновению. Свет, падающий на Землю, переходит из обжигающе-алого в оттенки постепенно бледнеющего желтого. Наконец все обнимает тьма. Везде воцаряется пустота. Пустота в глазах бирманца, отраженная во всем времени и пространстве.
С пустоты это и начинается. Слабый проблеск света выскальзывает из его хрустальных глаз. В недрах тела зарождается теплая вибрация. Он тянется к ней пальцами, дрожащими жизнью. Вновь приникает к ней. И от его прикосновения она, в свою очередь, оживает. Кровь струится из ее сердца в артерии, в конечности. Она сжимает его руку в ответ.
Мэри моргает. Бирманец — тоже.
— Прости меня, — говорит он с робкой улыбкой.
По ее щеке скатывается слеза примирения.
* * *
Монах замечает Мэри спящей на траве, на лужайке среди деревьев. Она лежит между пустыми парковыми скамейками, вместо подушки под головой у нее сумка. Он узнает в ней ту самую женщину, изможденную и нарочито спокойную, которая давно уже стала неотъемлемой приметой Шведагона и молится там рядом с ним.
Идет 1980 год, и монах приехал сюда на Сангха-конгресс, крупнейшую в мире конференцию буддистов Тхеравады. Кожа у него темнее, чем у прочих, и сны ему снятся на другом языке. И одеяние на нем не бордово-красное, а шафрановое, потому что в Рангуне он чужой. Он надеется, что генерал одобрит привезенный им подарок, ибо старейшины в его сангхе обеспокоены поведением этого безумца. В прошлом году тот обещал отремонтировать их монастырь, но так ничего и не сделал. Монастырю позарез нужны иностранные меценаты, особенно сейчас, когда на пороге зреет гражданская война.
