Он не видит вокруг ничего знакомого и близкого.
Вот уже час Тапа бродит по улочкам Тамеля — района с узким входом и еще более узким выходом. Велорикши пробираются туда, куда не досягает закон. А неумолимые желания гонят человека туда, куда не под силу проникнуть даже рикшам, — в ночные клубы и подвальные бары в глухих переулках. Горная долина, сердце Катманду, затоплена — и Тамель, отстойник для дурманных зелий и дурных знамений на ее дне, только и ждет удобного момента, чтобы тебя засосать.
Дома пошатываются, точно пузатые старые пьяницы на неверных ногах. Теснимые вечно бурлящими улицами, придавленные потолками, которые грозят обвалиться в любой момент, входы в них напоминают змеиные норы. Местные и приезжие ползают по развалинам, словно термиты. Когда грянет катастрофа, эти сооружения мгновенно канут вниз, не оставив по себе и ряби. Потому что бамбуковые опоры и деревянные подмостки, на которых держится все это — покосившиеся храмы и кривые балкончики, хлипкие домики и тесные лавчонки, костыли, не дающие калекам упасть, — по сути, одна видимость. Когда грянет катастрофа, вся долина, а не только этот район, растворится в горбах и яминах морского ложа, исторгнув из себя живые цвета и потоки, готовые обрести новые формы и новые судьбы.
Кто эти люди, плодящиеся здесь, будто грызуны на свалке? На прошлой неделе ему рассказали о человеке, который спрыгнул с одного из этих балконов. Он не погиб; разбитое сердце привело лишь к паре сломанных костей. Что у них за жизнь, удивлялся Тапа, если они надеются оборвать ее прыжком со второго этажа? Только счастливцам удается покончить с собой, а невезучие продолжают терпеть.
Благодаря постоянному обществу гостей коренные тамельцы научились говорить, передвигаться и развратничать на чужих языках, устраивая себе пиршества из недоеденных иноземцами пирогов и лапши. Хотя почти все они с первого взгляда принимают Тапу за местного, именно здесь, на своей родине, он чувствует себя чужаком. Он не видит вокруг ничего знакомого и близкого. Только сердце у него ноет по-особенному.
Внизу, за целые мили от следов, которые мы оставляем на пыльных улицах, беспокойная земля лихорадочно мечется и ворочается. Звуки из далеких глубин порой вырываются в настоящее. Тем, кто их слышит, кажется, что где-то пролетела стая саранчи или простонал ветер. Но Тапу не обмануть. Та катастрофа, что маячит на подступающем горизонте будущего, — самая определенная неопределенность из всех возможных. Она объединяет их всех.
В отчаянном стремлении убить время Тапа ходит по городу, разглядывая витрины. Кажется, со времени его последнего приезда качество поддельных товаров выросло. Поддельная пашмина и поддельный кашемир. Дешевые манекены-блондинки, днем в туристской одежде якобы американского производства, ночью в карнавальных тибетских чубах
[38]. Отфотошопленные виды Эвереста и других восьмитысячников. Искусственные украшения и фальшивые драгоценности. Фальшивые кукри и фальшивая гуркхская удаль. Фальшивая ячья шерсть и фальшивый йети-фольклор. Грязные куклы-марионетки и ношеные свитера.
Вдруг Тапа останавливается как вкопанный: его окатывают ароматы корицы, свежевыпеченного яблочного пирога и кофе. Забитое иностранцами и ухоженными местными кафе оккупировало тротуар. Прямо перед ним сидит юная обитательница гор, привлекательная благодаря косметике и облегающей одежде. Она спорит с кем-то по телефону. Щеки у нее раскраснелись. Кайал
[39] под тщательно обработанными бровями чуточку смазался.
— Да он и одной слезинки не стоит, — говорит Тапа, проходя мимо. Девушка изумленно оборачивается. — Никто не стоит.
Уж эти изнеженные дохляки — точно. Вчера вечером Тапа зашел в модный бар с живой музыкой. Хотя сам бар занимал второй этаж, параллельная вселенная начиналась еще с лестницы. Сотни людей в переполненном зале пили, курили и слушали группу из худых длинноволосых парней в тесных джинсах. Мужчин с голосами и повадками девчонок-подростков.
Тапа минует бесстыжую халабуду, именующую себя “стоматологической клиникой”. Протезы, которыми забита витрина, — оракулы. Завидные наборы из всех тридцати двух штук, отдельные челюсти, бесцветные коронки, мятно-зеленые и ядовито-розовые формы для отливки тараторят, как обезумевшие призраки. Это будет не потоп, не торнадо и не землетрясение, а всё сразу. Катастрофа поглотит всю наличную жизнь и выплюнет новых особей. Лишенные зубов и пастей, они примутся искать себе среди руин уцелевший комплект, хотя бы плохонький. Тапа ускоряет шаг. “Трус!” — кричат они ему вслед. “Смотрите, беззубый пошел!” — глумятся они.
К счастью, эти голоса вскоре заглушает приятное журчание. Оно приводит Тапу к дверям японского ресторана. Уютный фэншуйский каскадик навевает образы лотосовых прудов, мерцающих золотом. Даже пластиковые вишенки в цвету, и те дышат безмятежностью.
Восхищаясь этим фальшивым мирком, Тапа слышит впереди тихий женский голос. “Тамель”, — говорит женщина своему мужу. Впрочем, Тапа не уверен, что это ее муж: с белыми никогда не разберешь, ведь они трогают незнакомцев и переводчиков, как своих любимых. Вцепившись в локоть спутника, женщина придвигается ближе, чтобы перекричать шум толпы. “Тамель, — громко повторяет она. — Как название французских духов, правда?”
Тапа усмехается.
Однажды офицер-бирманец заказал ему в качестве взятки французские духи для своей возлюбленной. Это случилось еще до того, как через китайскую границу хлынули поддельные “Шанели” и “Диоры”, так что достать можно было только настоящие. Пузырек ручной работы пролежал у Тапы полтора месяца, а потом он открыл его, чтобы вдохнуть хранящуюся внутри драгоценную тайну. Запах был тоньше и сложнее, чем у цветов и ароматических палочек.
Вечером, сидя в танцбаре, Тапа возвращается мыслями к той женщине. Льнущая к другому, но застрявшая в лабиринте его ума, она вызывает у него раздражение. Ей удалось увидеть то, чего он все это время не замечал. Тамель — такой же символ поддельного соблазна, как и “Шанель”.
[40]
Тапа пришел в танцбар поздно. С некоторых пор он стал избегать таких мест. Когда-то он не жалел на развлечения и секс ни денег, ни времени. Но теперь фальшивый мир потерял над ним власть.
Что-то неожиданно переломилось в его душе, когда он остановился в деревне мишми на границе. Старейшина деревни был его другом, и в доме его внука он нашел снимок, который давным-давно там оставил. После целых десятилетий амнезии похороненный миг вернулся к нему с непосредственностью вчерашнего дня и определенностью сегодняшнего. Тапа совершенно бросил пить. А наркотики он и так никогда особенно не любил — ему не требовались химикаты, чтобы видеть галлюцинации.
