— Вы приехали забрать ее? — спросила она у Тапы.
— Я не знал, что она еще цела, — ответил он. — Смотреть на нее все равно что встретить кого-то из прошлой жизни.
Она чувствовала по отношению к фотографии то же самое.
— Кого-то, кто вам дорог? — спросила она.
У него не было ответа.
— Я простой торговец, — вот и все, что он сумел придумать.
— Неужели и правда прошло восемнадцать лет? А кажется, что намного больше.
— Вообще-то кажется, что это было вчера, — признался он.
— Да, — согласилась она. — Может быть, так устроено время для некоторых из нас. Оно не летит. Оно стоит на месте.
Снежная пустыня
Апо, дедушка всей деревни, подозревает, что он крепко спит, даже когда бодрствует. Иногда прошлое реально, а настоящее — полусырое воспоминание. Иногда прошлое — непостижимое чудище, а будущее — его нереализованная тень. Иногда все, что кажется Апо вполне достоверным, — это способность облаков не уноситься куда-то в бесконечную высь и привычка солнца вставать день за днем.
В восемьдесят семь лет все вокруг похоже на сновидение. Дети, внуки, а теперь уже и правнуки. Сад. Конюшня. Сарай. Кривые глиняные стены и розовый куст. Ниточки с жемчугом у него в ушах и ожерелье из бирюзы с кораллами — знаки его статуса.
У нее странное имя, у этой деревни. Одна Мать, Один Мул. Каждый селянин может проследить свое происхождение от первых ее обитателей — семьи из трех братьев с общей женой. Эти мужчины были так бедны, что обходились не только одной женой, но и одним мулом. Поскольку для того, чтобы вспахать поля, таскать борону должны двое, братья по очереди вставали в пару с животным.
Деревня прилепилась к крутому склону в горах Каракорум. Географически ее отделяют от Долины кровавых абрикосов черный гравий и отвесные скалы, однако ничто не может полностью объяснить ее изоляцию от человечества. Шелковый путь тоже огибает ее по замысловатой кривой. Сюда отваживаются проникнуть только добрые друзья, заклятые враги и безнадежно заплутавшие. Ибо этому месту нечего предложить, кроме оторванности от всего мира.
В последнее время Апо стал почти непрерывно крутить молитвенную мельницу — духовная практика, плохо совместимая с можжевельником, феями и горными козлами, которым поклоняются местные обитатели. Это остаток от другой жизни, проведенной на плато Чангтан, где он родился. Там жизнь была заметна своим отсутствием. Вместо нее плато наводняли невоплощенные существа и формы. Призраки без тел, демоны без царств, океаны без воды и природные сезоны, такие экстремальные, что на алтаре они заменяли божеств. Среди них скрывалось упрямое создание по имени любовь. Лишенное глаз и конечностей, лишенное туловища, лишенное даже тени, которую могло бы назвать своей, оно выживало, как лед в ледниках и как песчинки в песчаных бурях. Оно занимало те несколько дюймов, на которые прирастают горные пики и сдвигаются континенты.
Апо уже не помнит ни имен своих родителей, ни того, сколько у него было сестер и братьев. Лица их в его памяти созданы заново. Как иначе его мать могла бы походить на его правнучку? Тем не менее он отчетливо помнит руку матери, вращающую молитвенную мельницу, когда она, бормоча молитвы, сидела на камне в снежной пустыне, а вокруг паслись овцы и яки. Талый снег на лугу, а также морщины на ее руках и перепады ее голоса — все это реальные детали.
После вторжения китайцев — единственной войны, в которой Апо участвовал за весь свой век, — он намеренно старался достичь амнезии. Свобода жить, даже свобода умереть зависела от способности забыть. Но теперь, когда забывчивость стала развиваться у Апо натуральным порядком, она его огорчает. Тогда амнезия была сознательным актом надежды. Теперь это признак разрушающейся жизни. Плоть слезает, как омертвелая кожа. Кости ломаются под тяжестью души. Глаза моргают во тьме, стараясь нащупать образ, чтобы за него зацепиться.
Вдовец, Апо свыкся с одиночеством в пустой комнате. Когда он сидит, будто приросший к стулу — больше здесь мебели нет, — один за другим приходят звуки войны. Ничто не может воспрепятствовать шуму или помешать зрелищам разворачиваться на голых глиняных стенах. Ни его оглохшее ухо, ни обманчивый туман катаракты.
Апо смотрит, как танки с ревом лезут на крутизну, как взрываются поблизости снаряды, стреляют пушки “Бофорс”, воют сирены, реют чудовищными пчелами вертолеты. Смотрит, как пламя пожирает целые гарнизоны. Отделавшись от утренних хлопот, Апо сидит без движения и созерцает свой внутренний театр боевых действий. Он старается различить взрыв газового баллона в треске пальбы, когда огонь разбегается по лагерю. С отстраненностью и тем близким, интимным знанием, какое дает только огромная временна́я дистанция, Апо находит аналогии между звуками войны и вульгарной броскостью фейерверков.
Этим утром звуки не желают стихать. Когда они нарастают, Апо поднимается и выходит из комнаты. Шумные воспоминания могут повредить его хорошее ухо, а он не хочет им рисковать.
Но все становится только хуже. Блицкриг, осознает он, разыгрывается в настоящем. Апо выслеживает его до своих собственных полей. Он стоит на краю желтого моря гречихи в цвету. От изумления рот у него открывается сам собой: его драгоценный урожай пожирает какая-то гигантская машина.
— Что это за чудовище? — вопит он.
— Апо, это машина, которая жнет и молотит одновременно. Торговец из Кашмира — ты его знаешь, он приехал три дня назад, — сдал ее нам в аренду на этот сезон.
— Она мне не нравится. Остановите ее сейчас же.
— Но она работает за десятерых, Апо! И мы за нее уже заплатили.
— Только чудовища могут работать за десятерых. Как вы, моя собственная плоть и кровь, осмеливаетесь губить нашу деревню? Скажите этому сыну вояки, чтобы убирался отсюда со своей артиллерией. Мы здесь народ мирный. Нам войны не надо!
Нет войне! Нет войне! Апо стоит и возмущается. Его внуки выказывают дряхлому старцу предельное уважение. Они оставляют его одного.
Наконец Апо устает и отправляется в трудный обратный путь. Дорога идет то в гору, то под гору — настоящая пытка для коленей. Да и тропинки нормальной нет. Вместо улиц все дома, сады, поля и места сбора объединяет сложная сеть каналов. Летом приходится брести по студеной талой воде. Сейчас июль, позднее утро, и ручей бежит в полную силу.
С помощью трости Апо кое-как справляется с напором ледяного потока. Жаркий солнечный свет, который пробивается сквозь низкий листвяной полог, — здесь растут абрикосы, фундук, миндаль — резко контрастирует с холодными струями, журчащими у его ног. Бурление бегущей воды отражается в мыслях старика. Они тоже вихрятся и бурлят, проклиная все правительства мира, технику и сладкоголосого кашмирца, — кто, как не они, повинен в его теперешних страданиях? Та зверюга в полях — вовсе не долгожданный спаситель, а предвестник вражеского вторжения.
