Постепенно мир забыл о деревне. Индийская армия кинулась в другой угол отражать китайские вторжения, а пакистанская увязалась за ней, чтобы позабавиться этим зрелищем. Если не считать редких смельчаков из породы торговцев, деревня стала жить сама по себе.
Апо знает здешние края как рельеф собственного тела. Прежде чем прийти в деревню, он бесцельно бродил по округе целых два сезона. Ему составляли компанию только бормочущие ветра, переменчивые пески, грозное молчание скал да призрак моря. По тонким вибрациям Апо умеет чувствовать страхи и грезы природы и предсказывать не только землетрясения, но даже наводнения и обвалы.
Невидимые политические границы тоже постоянно играют. Апо ощущает и их передвижения, как слепой, отличающий свет от тьмы. Из окна граница выглядит безобидной. Солнце царит в ясном синем небе, под его лучами студеная вода Инда обрела цвет раскаленной лавы, а пески и скалы вспыхивают иллюзорным пламенем. Но даже стариковская забывчивость, величайший дар старости, не позволяет ему просто любоваться видом. Вместо этого она наполняет его печалью. Трепещущая в паутине границ, земля хрупка, словно бабочка-однодневка.
Скоро печаль сменяется ностальгией, дающей о себе знать сладким, чуть пряным ароматом. Хозяйка поставила рядом с ним чашку кахвы. Апо откладывает свою мельницу. Смотрит на чашку — она керамическая, белая с голубым узором. Не то с цветами и листьями, не то с геометрическими или человеческими фигурами — для его затуманенных глаз все едино. Медленными, расчетливыми глотками он поглощает нежную настойку шафрана, кардамона, миндаля и кешью.
Точно стрела, минующая время и земли, пронзившая кожу, плоть и ребра, чтобы угодить прямо в сердце, этот вкус прорезает толщу в шестьдесят три года, возвращая его к предыдущей жизни солдата. Тогда Апо служил полковым поваром. В Шринагаре вместе с запасами провизии ему выдали коробку с кахвой — ценным кашмирским чаем, которым полагалось угощать только приезжающих в лагерь высоких чинов.
[47]
— Я пробовал его раньше, — сообщает Апо хозяйке, которая снова идет к двери. — Особый чай вашей страны. Когда все остальные пили спиртное, я прятался от начальников и выпивал чашку-другую этого. После пары стаканчиков рому.
Она кивает, как будто все поняла. И через несколько минут возвращается к Апо, на этот раз с кувшином, полным кахвы. Когда она наливает ему вторую чашку, Апо смеется, обнажая изящно поколотые зубы.
— Мадам, — говорит он, — в нашем возрасте опасно выпить даже кувшин чистой воды. Тело ведет себя как животное. Падает, когда ему полагается сесть, писает где захочет.
Она прыскает и тут же, смущенная своей несдержанностью, прикрывает рот краешком головного платка.
— Если вы настаиваете на угощении, я настаиваю на вашем участии, — добавляет он.
— Но что скажет мой внук? — растерянно спрашивает она. — Развлекать мужчин, пока его нет…
— Поделом ему — пусть не бросает вас одну, — отвечает Апо. — Разве женщина оставляет без присмотра свои драгоценности, а мужчина — свой чанг?
Она краснеет. Затем отходит к окну, занимающему всю стену, от угла до угла, с головокружительным простором снаружи. И возвращается к той задумчивости, в которой застал ее Апо, когда явился сюда.
— Зачем вы это делаете? — спрашивает она, указывая на молитвенную мельницу на полу. — Что это значит?
— Жизнь катится без остановки, быстро и медленно, медленно и быстро, — говорит он, поднимая священную игрушку.
Она закрывает глаза. Шум Инда усиливается. Вода мчит с такой безрассудной стремительностью, что там нет реки, одни буруны и водовороты. Она стоит как фреска, нарисованная на глиняной стене. Потом произносит:
Жизнь нашептывает мне в уши свою заманчивую мелодию,
сулит мне воду бессмертия и землю преображения.
Далеко, очень далеко, из глубин пустого неба
смерть зовет меня простым, ясным голосом.
Стихи повисают в воздухе, как дымка в зимнее утро. Наконец тишину разбивают чьи-то шаги. Она торопливо хватает с пола поднос. Ее внук удивляется, обнаружив Апо, восседающего в комнате, точно глава дома.
— А вот и ты, дитя! — восклицает Апо, силясь подняться ему навстречу. Торговец бросается поддержать его. — Я ждал, чтобы познакомиться с тобой лично. Как патриарх деревни, я должен приветствовать и благословить тебя. Да умножатся твои предприятия, да цветет твой бизнес!
Обрадованный неожиданно теплыми словами торговец просит Апо разделить с ними трапезу. Но тот отклоняет предложение.
— Вы наши гости, а мы ваши хозяева, — говорит он, борясь с непослушной тростью.
Когда Апо в ту ночь ворочается в своей постели, ему мешает спать не только ломота в костях. Он гадает, как она выглядела в молодости. Как у всех кашмирцев, у нее большой нос, и с возрастом он увеличивается, при том что остальное лицо потихоньку тает. Хотя глаза ее запали и потускнели, Апо видит в них течения ледяной голубизны, так же как в морщинах — достоинство. В ее походке и голосе сквозит такая грация, словно сама персидская императрица спустилась в деревню с далеких гор, отягощенных фруктовыми садами, спасаясь от мародеров. Единственное, что не вяжется с этим образом, — упрямый запах табака от ее одежды, который он приписывает ее негодящему внуку.
Когда она улыбнулась каким-то словам Апо, ее тонкие губы раздвинулись, обнажив персиково-розовые десны и полноценный комплект зубов.
Хотя она говорила о смерти, ее стихи вызвали противоположный эффект. Кровь быстрее заструилась по его жилам и затопила его ночь одиночеством.
— Кто ваш бог? — спрашивает она, глядя в окно.
— Время, — говорит он, беззастенчиво разглядывая ее.
— А как же жизнь?
— Моя жизнь меня утомила. Когда придет время перерождаться, я откажусь. А если меня не послушают, буду упираться, пока не добьюсь своего. Такой усталый человек, как я, заслужил право отдохнуть от жизни.
— Но жизнь — это надежда.
— Зачем надежда тому, кто уже умер?
— В смерти мы обретаем надежду, от которой отказались при рождении.
Апо тронут. Он улыбается своему сновидению, и по щекам его текут слезы.
* * *
Слезы стоят у Апо в глазах и утром, когда он просыпается. Хорошо, что осень еще не наступила, а то бы он простыл.
Айра, его двенадцатилетняя правнучка, безмятежно спит рядом, и у него не хватает духу разбудить ее, чтобы она помогла ему встать. “Спи, мой ангел, — думает он. — Проспи все войны. Очнись в мире. Проспи одиночество. Очнись собой. Спи, мой ангел, спи”.
Он садится на кровати. Трость у него под рукой. Но вставать нет никакого желания, и вместо этого он погружается в раздумья, глядя на трость. Он унаследовал ее от тещи. Эта трость старше его на пару поколений. Рукоятью ей служит голова горного козла, вырезанная из древесины черного ореха, с глазами, ртом, носом и рогами. Чтобы взбодрить свою память, Апо ощупывает эту голову — желобки на витых рогах, треугольную бородку, неглубокие ноздри и обнаженные зубы. Он гадает, что это значит — улыбается козел или гневается.
