Тусклый дневной свет потух почти мгновенно. Время остановилось. Его сознание воспринимало каждый миг как эпоху, каждый оборот туловища — как виток вокруг солнца. Тьма расширялась вместе с трещиной.
В щели наверху Ране открылись глубины неба, будто он смотрел в гигантский ледяной телескоп. Созвездия, эти сотворенные человеком оптические иллюзии, словно перетасовались, образовав новые формы и узоры. Ране казалось, что он перенесся за тысячи световых лет от Земли, в самую звездную гущу. Сейчас он наблюдал уже не обычную для землянина панораму прошлого — небо, полное звезд, которые давно умерли или исчезают. Он видел Вселенную, существующую именно в этот момент. Он видел настоящее.
После одного-двух несильных ударов о стену кошки на левой ноге Раны вонзились в лед и веревка захлестнулась петлей, остановив падение. Ему уже приходилось видеть, как военные соскальзывают в предательские расселины и их достают оттуда ровно за четыре минуты. Процедура была отработанная. Наверху застучали ледорубы. У Раны возникло волшебное ощущение, что он наблюдает всю разворачивающуюся на ледниках сцену со стороны. Его душа отделилась от тела. Она смотрела, как солдаты, стоя цепочкой на коленях, ведут обратный отсчет, прежде чем дружно потянуть за веревку.
В эти минуты он словно был в своей жизни не актером, а оператором. Как оператор, он мог нажать на паузу и обозреть всю картину, от метеоров в далеком космосе до своего ледоруба, неловко зацепившегося за выступ стены, и дальше, вплоть до непроницаемой синевы глубоко под собой. Во льду он различал следы пепла из Везувия и Кракатау, обломки астероидов и необнаруженные останки времен разных массовых вымираний — все в идеальном виде, как бережно хранимые дорогие воспоминания.
Ему было невыносимо жарко, хотя пот на его щетине замерзал мелкими льдинками. Тело сотрясала отчаянная дрожь. Но в глубине души он испытывал ничем не объяснимое спокойствие. Невесомый, парящий в зеленовато-синей пещерной мгле, Рана наслаждался свободой не только от времени, но и от гравитации. Но эта свобода оказалась неполной.
Рана почувствовал, что, кроме его сердца, в этой бездне пульсирует что-то еще. Ощутив этот чужой ритм, он спросил:
— Кто здесь?
— Гириджа, — ответил голос.
— Это и мое имя. Гириджа Рана. Значит, я говорю сам с собой?
— Я Гириджа Прасад Варма.
— Нана!
[60] — воскликнул он. Ему захотелось обнять своего деда, но сейчас, неуклюже вися вверх тормашками, он не мог этого сделать.
— Прости меня, дружок. Я умер раньше, чем успел приветствовать тебя в этом мире.
— Ты не виноват, нана. Смерть не в нашей власти.
— Как твои дела? — спросили оба одновременно.
Первым ответил Гириджа Прасад:
— У меня, сам видишь, все отлично.
— Честно говоря, не вижу.
— Ты, похоже, упорный, но и мое упорство при мне. Очень важная и полезная штука для такого ландшафта и на таких высотах.
— Чем ты здесь занимаешься? — спросил Рана.
— Нет лучшего способа изучить горы, чем ползать на четвереньках и ковырять лед и скалы в поисках ответов. Если бы достаточно было просто сидеть в кресле да попивать чаек, я не покинул бы острова. Но мне очень хотелось собственноручно проверить гипотезы, накопившиеся за целую жизнь… Но ты-то как, дружок? Я волновался за тебя. Ты ведь не сразу привык к разреженному воздуху и местному рельефу, особенно твои кишки. Но сейчас, кажется, все нормально.
— Ты прав. Мой организм, похоже, притерпелся. Теперь мне не дают спать разве что сами исследования. Или они, или высотная болезнь. Надеюсь, я не слишком пострадал, когда падал. Что мне сейчас меньше всего нужно, так это перелом.
Вдруг Рану охватила тревога.
— Я не умер, нана? Не сломал себе шею?
— Ты жив и целехонек — точно такой же, каким проснулся утром.
— А хлыстовая травма?
[61]
— Твоя medulla oblongata
[62] в полном порядке. Рывок был несильный.
— Тогда почему я говорю с тобой?
— Твоя бабушка умела говорить с призраками, деревьями и почти с любыми формами жизни. Не думаю, что это под силу твоей матери, так же как и мне. Может быть, ясновидение, как диабет, проявляется через поколение.
— Раньше ничего подобного не случалось.
— Здесь самое высокое место, доступное человеку на земле. А ты думал, что такая высота и изоляция никак не затронут твою душу?
— Тогда мне, похоже, несдобровать. Я все время буду видеть призраки индийских и пакистанских солдат.
Его дед рассмеялся.
— И китайских, — добавил он.
— Ох! И они тоже здесь?
— Они везде. Что ты изучаешь, дружок?
— Геодезию. Ось, проходящая через Трансгималайские хребты и Западные Гималаи, в первую очередь Каракорум, наклоняется. Я подозреваю, что центр вращения примерно здесь. Все началось с Музаффарабадского землетрясения в Кашмире, где некоторые пики буквально у нас на глазах выросли футов на восемь-десять. Потом серия толчков в Горкхе — там одни пики опустились, а другие поднялись на высоту до шестнадцати футов. Эти горы на стероидах!
— Так растут горы. Так начали свой рост Гималаи пятьдесят миллионов лет назад.
— Ни одно правительство не разрешит какому-то чокнутому ученому забраться в такую даль только ради того, чтобы изучать процессы формирования гор, даже самые увлекательные. Так что мне пришлось добавить пикантности. Так сказать, щепотку шафрана. — Рана слышит, как усмехается его дед. — Очевидно, что в ближайшую тысячу лет Эверест не останется высочайшей вершиной мира. По наклону оси мы можем предсказать, кто займет его место. Надеюсь, это Канченджанга. Если я сумею доказать, что самый высокий пик будет в Индии, правительство выделит мне столько средств, что хватит на десять лет исследований. — В голосе Раны звенит надежда. — Но для того чтобы какой-нибудь горе вырасти больше Эвереста, ей надо нарушить законы изостазии. При таком допущении невозможно сохранить равновесие земной коры.
— Гималаи — особый случай. Давление сталкивающихся континентов увеличивает их высоту.
— Это правда, нана, однако более высокий пик гравитационно невозможен, даже как особый случай.
— Если только гравитация здесь не слабее.
Рана уже закатил было глаза, но тут вспомнил, что на составленной НАСА карте неоднородностей земной гравитации район над Каракорумом окрашен в синий цвет, соответствующий пониженным значениям силы тяготения, и невольно восхитился дедом.
Чувствуя волнение внука, Гириджа Прасад продолжал:
