- Уезжай, - говорю я, не отрывая взгляда от его белого лица. - Зачем ты приехал? Мы боремся с мором. А твое место - на площади, там, где стоял инквизитор Герих Иститор, сжигая людей с позволения короля!
- Тая! - Вилор все же хватает меня за плечи, сильно, до боли сжимая кожу. Я слишком привыкла к его пассивной мягкости и замираю от неожиданности. - Ты не понимаешь... Герих, возможно, был не прав в своих методах, но он - он тоже видел. Это страшно, Тая, если бы ты могла меня понять! Тьма должна быть уничтожена, нельзя допустить...
- Твой Герих - убийца. Ты хочешь сказать мне, что не слышал, никогда не слышал никаких слухов про свою мать?
- При чем здесь моя мать? - выражение его лица непередаваемо, и страх вдруг снова резко колет в сердце. Мы одни здесь, совершенно одни, никто не знает, куда я пошла, люди попрятались по домам, а лицо Вилора...
- Я так мало прожила в городе, но успела услышать, что говорят. Будто Герих свою сестру...
Вилор встряхивает меня так резко, что зубы стукаются друг о друга, я прикусываю щеку и ощущаю ржавый вкус крови на языке.
- Не смей повторять эту чушь, - теперь в его голосе звучит даже не злость - ярость. - Не смей. Герих любил мою мать, у него никого, кроме нее, не было.
Слова, вертящиеся на языке, словно бы сливаются с кровавой слюной. Я проглатываю и то, и другое.
- Мне нужно идти. Отпусти.
Вилор притягивает меня к себе и целует в сомкнутые губы.
- С тобой ничего не случится. Клянусь Небом. Отдохни.
Мой уход больше похож на бегство.
Глава 32.
В собственном доме последнее время я ощущаю себя привидением. Беззвучна, незаметна, а если кто-то встречается со мной взглядом, то тут же его отводит в сторону, даже Телар, даже Север. Словно два последних дня я не ходила со знахаркой по больным, а приносила в жертву новорождённых телят во славу теней из Серебряного царства.
Вероятно, Шею бы это показалось забавным. Зачем ему телята? Кровь животных теням почему-то не подходит. Только человеческая. Да и чья-то смерть "во славу" не порадует. Тень никогда не отличалась излишней жалостливостью, но и не была ни бессмысленно жестока, ни кровожадна - неплохой каламбур.
Мать оставила ужин. Я пожевала холодные овощи с мясом, привычно прислушиваясь к дыханию спящей семьи. Спят. Не ждут. И это вызывает облегчение - и затаенную обиду.
Во что ты превратила свою жизнь, Тая? Почему бы тебе не потратить желания, исполняемые тенью, разумно и на себя? Вернуть то, что было - с родными, с Вилором... Уверена, Шей в силах исправить его воспоминания - или помочь с доказательством моих слов. Вот только что делать со своими сумбурными мыслями, со своей памятью?
Я легла спать, а встала еще до рассвета, словно прошел десяток горстей, не больше. Может, так оно и было, но мне хватило. Отломила кусок подсохшего хлеба, запила водой и решительно вышла из дому. Тама никуда не уедет, а Вилор со своей полученной в наследство паранойей ничего ей не сделает и не скажет, я и моя тьма позаботимся об этом. Надеюсь, я не опоздала.
***
Во дворе знахарки со вчерашнего вечера, казалось бы, ничего не изменилось. Но я недоуменно замерла на пороге. Что-то было не так.
В ноги мне ткнулась черная худая и длинная кошка, гладкая, как бычий рог.
- Светлого неба, Светенька... - я погладила ласкающееся животное. Против воли подумала, что переселить к нам многочисленных кур, петуха Гнобаря - ох и подходящее имя - будет не так уж сложно, хотя петуха можно отдать Сане, а то с нашим драку затеят. Против кошек мать тоже возражать сильно не будет, не прокормим их, что ли... Я тряхнула головой, как всегда делала, прогоняя нежеланные, но такие назойливые мысли, постучалась, раз, другой, третий, и, не дождавшись ответа, вошла.
В избе знахарки было тихо и - я впервые обратила на это внимание, очень и очень пыльно. Крошечные пылинки кружились, мягко мерцали в серебристых полосах бледного утреннего света. Светенька прошмыгнула за мной и теперь терлась об ноги.
- Ласса? - позвала я. - Ласса Тама, вы здесь?
И вот тут доселе молчавшая тьма пронзительно взвыла внутри, заскреблась когтями о ребра, сдавила легкие. Я понеслась в комнату, прямо в сапогах, отпихнув кошку, и увидела полулежащую на скамье знахарку.
И сразу поняла, что она мертва.
Длинные белые волосы, непривычно распущенные, спадали до пола, обрамляли худое лицо с широко открытыми ослепшими глазами. Разгладившаяся кожа лица похожа на оплывший свечной воск. Женщина лежала на спине, заострившийся подбородок глядит в потолок, из полуоткрытого рта стекала белесая, уже запекшаяся на щеке пенная слюна. Одна рука лежит на груди, другая словно вытянута вперед.
В абсолютном безмолвии я подхожу ближе, ломая бесконечные узоры зависших в воздухе пылинок. Тьма вырывается наружу и кружит над мёртвой, словно сотканный из дыма ворок.
Моей слабой тьме победить смерть не под силу. Но Шей, Шей мог бы... Взметнувшаяся было надежда обрывается, стоит мне коснуться прохладных затвердевших пальцев знахарки. Прошло куда больше горсти, даже Шей уже ничего не сможет сделать.
Я опустилась на пыльный пол и затряслась, как от озноба, обхватив руками колени. Ни горя, ни даже страха не чувствовалось, совершенно, одно отупляющее оцепенение и непонимание, что делать дальше. Я снова провела пальцами по руке женщины, по сути чужой мне, но ставшей на удивление близкой за несколько дней, и вдруг задела край намертво сжатого в кулаке бумажного листа.
С трудом слегка разжала пальцы и вытащила один за другим два смятых серых листка.
На одном из них было написано чётким и крупным, как у ребёнка, почерком:
Ухожу к Светлому Небу добровольно и в здравых помыслах, страдая от неизлечимой болезненной хвори. Все имущество свое оставляю Аркане Антарии в уплату старого долга.
Всё. По низу листа - размашистая подпись. Чуть помедлив, я положила листок под сжатую руку знахарки.
Тама не хотела подставлять меня напрямую и упомянула долг - уверена, несуществующий, - и не меня, мою мать. Она всё продумала, насколько могла, и уже вчера речь шла не о переезде, а... Для женщины, имеющей искру, знающей травы, не так уж трудно расстаться с жизнью - приготовить отвар и усилить его действие. Но почему?.. Зачем? Не было у нее никакой "хвори".
Я разворачиваю второй лист. Он пуст. Глупо смотрю на него, а потом призываю горестно поникшую тьму. Бумага нагревается, и буквы цвета пожухлой, высохшей травы проступают на белом полотне, как по волшебству:
Лучше самой.
А спустя пару мгновений проступают новые буквы:
Беги, темница.
И, опять-таки, всё. И вот теперь мне хочется реветь, реветь от бессилия, от осознания произошедшего и невозможности что-то изменить.
