Таскер пожала плечами.
– Просто так устроен мир. Они ничего не знают, просто очень любят своих детей. Любовь не всегда похожа на двухполосное шоссе, иногда ты вкладываешь силы в то, что никогда не окупится. Например, некоторые держат в качестве домашних животных ящериц. Хуже ли это, чем жить одному – или бесцельно?
– Гораздо хуже, – сказал я.
Таскер взглянула на часы и сказала:
– Ну, если у вас появятся предложения, вы знаете, где меня найти.
Она нырнула в машину и уехала. Я представил себе, что в следующий раз, сдавая назад, она слишком быстро повернет голову и та просто свалится с плеч.
– Что ж, давай вернемся к нашему разговору, – предложила Эми.
– К какому из? Ты про то, может ли самолет взлететь, если едет по гигантской беговой дорожке? Мы решили, что взлетит, колеса тут ни при чем. И спорить нечего.
– Нет, я про тот, который мы начали у Джона. О твоем демоне печали, помнишь? Ты еще сказал, что тогда было некогда. Ну, теперь есть когда. Я записала номер, можешь позвонить – я точно знаю, что тебя примут в начале следующей недели.
– Давай потом об этом поговорим.
– Нет. Не потом.
Она посмотрела на Джона, будто намекая, что пора и ему высказаться. Они всё спланировали.
Джон выглядел так, словно охотнее стал бы обедом для акулы, а не вел этот разговор.
– Она собрала сумку, стоит у меня дома. Одежда там, остальное всякое. Немного денег. Ее друзья уже готовы за ней заехать. Она решила уйти, вот я о чем. Я ее отговорил. Сказал, что если бы ты понимал, понимал по-настоящему, как она себя из-за этого чувствует, то ты бы боролся.
У меня в голове снова забурлило черное озеро стыда. Тут выскочила искра, и оно загорелось. Если приходится выбирать между ядовитой жижей отвращения к себе и огнем неконтролируемой ярости, выбора у тебя и нет.
Я повернулся к ней.
– Знаешь что? Если хочешь уйти, то почему бы тебе…
Джон встал передо мной.
– Может, эту часть пропустим, а, Дэйв? Ту, где ты неосознанно бесишься, что тебе поставили ультиматум? Потому что это не ультиматум, и помыкать тобой никто не пытается. Я миллион раз был на твоем месте, ты же знаешь, и твой гнев – это гнев ребенка, которого вытащили из теплой постели холодным утром. Вот и все. Потому что депрессия – самая удобная кровать в мире, и ты что угодно скажешь, чтобы полежать еще минутку. Но перед тобой люди, которые тебя очень любят – и которые говорят тебе, что к этой кровати несется грузовик. И если тебе на собственную жизнь плевать, то взгляни на все с другой стороны. Кое-кто, кто очень нам с Эми дорог, вот-вот попадет под грузовик, и спасти его можешь только ты. Просто так вышло, что человек, которого мы так хотим спасти, это ты. А еще в этом грузовике полно дерьма, не знаю, говорил я уже или нет.
– Просто предположил.
Я вздохнул и внимательно посмотрел на пятно пустоты, повисшее у меня перед лицом.
– Я на девяносто девять процентов уверен, что я сам по себе такой. Всегда таким был, сколько себя помню.
Эми посмотрела на меня как на идиота.
– Ну конечно же, сам по себе. Но у меня вот ноги волосатые сами по себе, а я все-таки регулярно их брею. В естественном нашем состоянии все мы липкие и злые вонючки, на нас даже в зоопарке никто не взглянет, если за это денег попросят. Мы все ежедневно воюем со своими ужасными, неотесанными двойниками. Тебе страшно. Я понимаю. Тебе страшно, что ты вылечишься и вдруг превратишься в банального, скучного человека. Что ж, у меня для тебя хорошие новости – нет такого лекарства. Ты просто проснешься однажды и начнешь бороться, день за днем, пока это не станет твоей сутью. Не превратит в бойца. Слушай, решать тебе. Все зависит только от тебя. Но я не собираюсь до конца жизни смотреть, как ты медленно разваливаешься на части, приклеившись к дивану, как какой-то самолет, который, по законам физики, абсолютно точно не сможет взлететь с беговой дорожки.
– Во всяком случае, – сказал Джон, – помни, что от тебя зависят жизни людей. Впереди всегда маячит очередная передряга.
Какое-то время мы молча смотрели, как заполняют дерьмом озеро.
Я махнул рукой в сторону рабочих внизу и сказал:
– Не нравится мне это.
– Ну, это отвратительно где-то по тридцати шести причинам, – отозвалась Эми.
– Нет, я обо всем в целом. По сути, нас просят закрыть на все глаза. Жить своей жизнью, зная, что оно все еще здесь. Словно…
– Не можешь почесать, где чешется?
Джон щелчком отбросил окурок сигареты и развернулся, чтобы уйти. Он положил мне на спину руку, будто хотел увести отсюда.
– Забудь, Дэйв. Это же Пиздапр…
33. Абсолютно непримечательная развязка. Наверное, ее можно и пропустить – серьезно, отложите книгу
В местах, где наводнение отступило, осталась тонкая пленка засохшей грязи, превратившая газоны, тротуары и асфальт в одно и то же серо-коричневое месиво, как будто нас всех засосало в фото с эффектом сепии. Но город остался на своем месте.
Мы сидели у Джона и запоздало праздновали день рождения Эми, через две недели после знаменательной даты, договорившись отложить празднование по крайней мере до тех пор, пока отступит опасность заболеть траншейной стопой. Наводнение покинуло неприметный дом Джона, в итоге пришлось лишь стелить на первом этаже новый ковер (с чем Джон и так затянул: старый ковер стерпел все, от пятен кофе до выжженных следов от фейерверков).
Тем вечером, в восемь часов, мы подошли к дверям Джона и услышали, как тот внутри на кого-то кричит. Последнее, что я услышал перед тем, как постучать, было: «Хватит этого дерьма, это уже не круто».
Он рывком распахнул дверь и не здороваясь впустил нас в дом. Выглядел он дерьмово, будто последние пять дней тяжело болел гриппом.
Джон ссорился с Забавой. Та сидела в углу, уткнувшись в телефон, словно давным-давно прекратила ругаться.
– То есть… она еще тут, – пробормотал я Джону.
– Она, блядь, не уходит! – рявкнул Джон. – Просто смешно, бля.
Забава оторвалась от телефона и сказала:
– Я смыла его заначку. Он недоволен.
– Ты… чего?
– Мет, Аддерол, травку – все. Все полетело в унитаз. Вжух. Пока-пока.
Джон ткнул в нее пальцем.
– Такие вещи не тебе решать.
– Ты споришь с роем жуков-оборотней, Джон, – напомнил я.
– И проигрываешь! – добавила Забава.
– Пойду принесу из машины запеканку, – сказала Эми и вышла. У нас не было ни запеканки, ни чего еще.
Я помолчал, обдумывая, насколько нелепо встревать в этот спор, а потом произнес:
