Я оперлась рукой о стену, покачнувшись, ничего не понимая.
— Девушка, с вами… Все в порядке?
Какая-то женщина. Спрашивает о чем-то. Что? Почему смотрит на мою юбку?
Я тоже посмотрела. По светло-серой тонкой ткани расплывалось бурое пятно. Месячные?
Может быть… Когда они были-то последний раз?
Раздался тонкий свист, тонкий и въедливый, разрушающий мозг. Спустя несколько секунд я осознала, что визжу я сама. Потому что у меня не было месячных. С момента как мы стали встречаться с Веринским. И я, за всей нервотрепкой, на это не обратила внимание. А в первую ночь мы с ним не предохранялись. Потом — да.
Но не в первый раз.
Внизу снова прострелило, меня скрутило в диком приступе боли, и я прохрипела:
— Скорую.
И повалилась на землю.
Дальнейшее воспринималось смутно.
Боль. Боль. Боль.
Страх.
Голоса.
Горячо. Холодно. Не могу дышать.
Рывком раздвинутые ноги. Боль.
Беспамятство.
Тошнота.
Боль, раздирающая все тело.
День. Ночь. День. Снова ночь.
Уколы.
Жесткая койка с чем-то вонючим подо мной.
Снова боль, раздирающее все тело.
Тошнота.
Кто-то хлещет по щекам. Кто-то орет что надоело убирать за мной.
Мне холодно и страшно. Одиноко. Я зову и зову Мишу, а потом понимаю — его нет Он не придет Никто не придет. Я одна.
Выныриваю в реальность и снова погружаюсь в беспамятство.
Но все когда-нибудь заканчивается. Закончилось и это.
Я пришла в себя в палате. Обшарпанные стены, несколько кроватей, серые страшные одеяла. Сильный запах лекарств и хлорки. На кроватях кто-то лежит — я не смотрю. Не знаю.
Я смотрю на свою бледную, почти прозрачную руку с синяками разной цветностью, на трубку от капельницы.
Мои руки привязаны.
И болит все тело.
Я в психушке?
Кто-то наклоняется надо мной. Большое тело в халате. Пожилая женщина кривит морковные губы:
— Пришла в себя? Достала уже убирать за тобой. Неделю валяешься. Заделаются бомжами, а потом ухаживай за ними.
Она отвязывает мои руки. Говорит, что я пыталась выдрать иголки, вот и пришлось привязать. На руках синяки от этих бинтов. Но хуже они не делают.
Я прошу воды. Распухший язык в пересохшем рту едва двигается.
Я спрашиваю где я и что со мной. Женщина снова кривится и уходит.
А спустя часа два приходит врач. И усталым голосом объясняет, что меня привезла скорая. Что у меня был выкидыш. Причина не понятна — так бывает на ранних сроках.
Дальше я понимаю его совсем смутно. Слова доходят как сквозь толщу воды.
Воспаление. Септический процесс. Выскабливание. Пришлось удалить половину репродуктивных органов. Матку удалось спасти. Конечно, будут сложности, но у вас есть еще шанс…
На этой фразе я вскидываю голову и начинаю хохотать.
Шанс?
На что, блядь, шанс?!!
Я смеюсь и плачу. Потом рыдаю. Потом мне вкалывают успокоительное. А на следующий день снова приходят и начинают выяснять кто я и как меня зовут.
При мне ведь не было ни документов, ни телефона. И никто меня не искал.
Никто не искал…
Никто бы и не стал.
А сумку с кошельком, новеньким смартфоном, подаренным Веринским, я так и оставила в приемной.
— Как вас зовут? Фамилия?
Настойчиво так спрашивает.
А я вдруг понимаю, что называть настоящую фамилию не хочу. Потому что если кто и будет меня искать, так это Горильский.
— Аня…Серенина.
Я назвала Димину фамилию. И попросила телефон. Я помнила его номер — я хорошо запоминала цифры. Слишком хорошо.
— Алло? Алло, слушаю!
Димка.
Всхлипнула.
— Дима, — получилось глухо, но он меня узнал. Заорал что-то, потребовал сказать, где я и что со мной, начал рассказывать, что искал меня, что с моей работы приходили — расспрашивали где я могу быть, еще что-то…
А я слушала его голос и цеплялась за этот голос, как за единственную точку опоры в этом самом долбанном из миров.
Я потом часто так буду делать. Закрывать глаза и слушать его. Выплывать на его голосе из черноты.
— Димка, — прошептала я, — приезжай. Приезжай, пожалуйста.
ГЛАВА 12
Михаил
Прошло несколько дней, как я вернулся из того города, а я все никак не мог перестать думать о произошедшем.
О ней.
Нет усилием воли я бы выкинул все лишние мысли из головы, справился с этим неуместным вожделением — и сожалением, что все так произошло, что я поддался — но не смог.
И я понимал, что мне мешает.
Мешали не мои чувства, нет. Меня еще в детстве научили, что чувства делают меня слабым. И если я не хочу, чтобы об меня вытирали ноги, то следует их уничтожить. Закопать поглубже и не доставать никогда.
Жизнь только доказала мою правоту.
Мне мешало другое. Фальшь происходящего.
Настя не врала мне, дело не в этом. Просто все. что она делала, все, что я читал в ее глазах, в отголосках мыслей — я надеялся, что читал — никак не вязалось с произошедшим пять лет назад. Она вела себя так, будто была в праве оставаться оскорбленной стороной.
Будто это ее перемолотило в прошлом, а не меня. Не заявляла об этом напрямую, но как только я снова начал думать, как только начал анализировать, как только у меня перед глазами пропала кровавая пелена злости на ее поведение, я это заметил.
И счел бы очередной уловкой, если бы распознал хоть малейший мотив. Но в ней не было ни желания заработать, ни попыток получить что-то от меня. Или, как она заявила, расплатиться.
Так почему?
Я стоял в своем кабинете и смотрел на засыпающий город и пытался понять, что же происходит.
И возвращался к воспоминаниям, к которым не хотел возвращаться, которые запер нахрен вместе со своей совершенно идиотской надеждой на то, что мир может оказаться не таким ублюдочным, как я думал.
К нашей первой ночи, когда мне было настолько страшно прикоснуться к ней, напугать ее, что меня, фактически, потряхивало. А потом уже трясло от неудержимой страсти, от фантастических ощущений, от ее отклика, который оказался еще более крышесносящим, чем я предполагал. Та самая тихоня, превращавшаяся в тигрицу в постели. Неутомимая, женственная, сладкая. Я с ума сходил от ее стонов, от ответных реакций, от сверкающих желанием серо-зеленых глаз и восторга, с которым она исследовала мое тело — и меня.
