К последовавшим за той ночью неделям.
Мы были вместе постоянно — двадцать четыре часа в сутки. Но меня это не раздражало. Напротив, я был просто в восторге от того, что она принадлежала мне и днем, и ночью. Что я почти не расставался с ней, мог трогать каждый раз, когда хотел; и даже на работе, отчего она всегда мучительно краснела. Независимо от того, что мы творили ночью, при свете дня даже самое невинное мое прикосновение вызывало у нее волну краски и смущение. И я обожал это смущение. Нет, не показывал свое обожание. Я вообще терпеть не мог что-либо показывать на публику. Но она чувствовала меня., я знал.
Вспоминал ее шутки, невинные розыгрыши, рассуждения обо всем на свете — как я и предполагал, Настя оказалась умненькой и быстро обучаемой девочкой. Во всех сферах. А я будто заделался ювелиром, который создавал самый роскошный бриллиант из не ограненного алмаза.
Она была такая смешная, пылкая, нежная и настоящая.
Искренняя, как мне казалось.
Вспоминал свое ощущение беспомощности и желание убивать, когда она рассказала — совершенно мертвым голосом — о том, что делал отчим. Того спасло от преследования лишь то, что я дал обещание не ворошить прошлое, оставить в покое и не искать ее родительницу, оказавшуюся еще большей сволочью, чем моя, обещал не марать руки — и потом думал, что зря дал такое обещание.
Это были невероятные дни, месяцы. Я не забывал о работе, но Настя была в моих мыслях постоянно. Даже не с той ночи, когда мы оказались в постели, а с самого первого нашего поцелуя, после которого я едва удержался, чтобы не впихнуть ее в номер и не распластать на диване, забив на осторожность и на то, что она невинна.
Я обращался с ней как с хрустальной статуэткой — нет, не благоговел и не ограничивал удушливыми объятиями и приторно— сладким отношением. Я бы так не смог — иначе это был бы не я. Но я заботился о ней насколько это было возможно.
Дышал ею.
И даже был счастлив. Если так можно понимать ощущение покоя и радости, которое он испытывал чаще, чем когда-либо раньше.
Я на хрен забыл о пари. А когда Горильский ехидно напомнил мне, послал его и запретил распространяться об этом. Мне не понравился его взгляд, но меня уже было не остановить.
Я понимал, что все слишком быстро, что в нормальной жизни так не бывает, но я, пожалуй, впервые за долгое время поверил в то, что у меня что-то может получиться.
И удивлялся, что мне в принципе этого захотелось.
Мне был чужд инстинкт продолжения рода. Наследник, чтобы оставить все ему? Серьезно? Какая мне будет разница, кому что осталось, когда я сдохну? Я не хотел семью. Я не верил в нее — в моей жизни не было примеров счастливых семей. Все отношения строились на купле-продаже, и да, делали кого-то счастливым.
Но зачем прикрываться браком?
А тогда я впервые расслабился и подумал, что был бы не против видеть Настю и дальше в своей жизни. В своем доме.
Потому что оказалось, что у меня было сердце. Которое глупо забилось после долгих лет молчания.
Я показывал Насте Москву. Водил ее в лучшие рестораны. Купил все, что ей было необходимо — нормальный телефон, вещи. У нее ведь даже толком обуви не было, и ее это не смущало. Таскал с собой на приемы. И наблюдал там, как у моей девочки прорезаются зубы — московская публика не щадила никого. До крайностей не доводил, но был рад, что она может и сама за себя постоять. Я гордился этим.
А по ночам просыпался и смотрел на мою прелесть. В жизни бы в этом не признался никому, в том числе ей, но от себя было не скрыться.
Не скрыться от чувств, которые у меня, оказывается, были.
Наверное, я полюбил ее. Хрен знает, так это было или нет — мне не с чем сравнивать. Но судя по тем кругам Ада, которые я прошел, когда она предала меня, я и правда любил.
И скучал.
Уехал в ту поездку в Европу и понял, что жутко скучаю. Даже хотелось писать ей какие-то глупости, хоть как-то поддерживать видимость общения. Но сдерживался. Да и Настя не особо писала. Мне вообще иногда казалось, что она довольно спокойно относится ко мне — вне постели. И это меня притормаживало. Впрочем, я принимал это за нежелание выглядеть навязчивой — похвальное желание.
А потом оказалось, что она просто была равнодушной.
Равнодушной и расчетливой тварью.
И где была моя хваленая интуиция? Умение видеть суть? Развеяны узкими ладошками с хрупкими пальчиками.
Наверное я был околдован. Иначе не объяснить тот факт, что в аэропорту я вдруг свернул в магазин известного бренда и купил там кольцо.
Я всегда так делал. Прикидывал варианты, риски — и пробовал. Пан или пропал. Это и двигало мою компанию, это двигало меня в жизни.
Здесь я поступил так же.
Я не знал, буду ли я хорошим мужем. Или будет ли она хорошей женой. И что мы на самом деле испытываем по отношению друг к другу. Но собирался проверить, потому что мне вдруг стало интересно. Появилось ощущение драйва, как появлялось всегда накануне удачных сделок.
Я понимал, что ничего не теряю. И раз уж принял решение, отступаться был не намерен. Пусть кому-то и покажется странным подобное развитие событий — мне было пофигу на мнение других. Я не боялся брака — просто не видел в нем смысла. Но уж если бы женился, то на том, кого выбрал за внутренние качества. Мне точно не нужна была наследница состояния — никогда не хотелось присосаться к чужому капиталу, или чтобы присосались к моему. Или актриса, модель — что я с ней буду делать? Встречаться на премьерах?
А вот кто-то близкий, готовый отдавать — да.
Я приехал в офис, предвкушая нашу встречу. Помню, зашел, даже улыбнулся, когда увидел стол Нины, но какой-то видоизменившийся под влиянием Насти: там стояла керамическая статуэтка, привезенная из Барселоны, на столе лежали разноцветные папки с яркими стикерами — Нина предпочитала монохром. На кресле — забытый шарф.
Едва удержался, чтобы не понюхать его.
Включил кофемашину, переоделся и сел с утренней чашкой за свой стол.
Так и застал меня Горильский.
Радостно хлопнул по плечу, приготовил кофе и себе, и развалился в кресле напротив, выдав подробный отчет, что происходило в мое отсутствие, и что сделал конкретно он.
— Твоя секретарша не торопится, — сказал, позевывая.
— Я отпустил свою помощницу до одиннадцати.
— Это хорошо. А то жаркая выдалась ночка.
Осторожно поставил чашку на стол. Очень осторожно. И только потом спросил:
— Ты о чем?
— О Настюше, — Артем выглядел натурально удивленным, а мне захотелось засунуть это удивление ему в задницу. И перекрутить. — Теперь я понимаю, чего ты так подсел на нее.
Мне показалось, что я окаменел. Полностью. Даже кровь перестала течь в моих жилах, а сердце — биться. Я знал, что внешне это не отразится — я слишком долго играл в покер с жизнью, чтобы показывать свои эмоции. И даже голос не дрогнул:
