Я почти не слышала, что мне говорили в опеке. Почти не смотрела бумаги.
Даже не потому, что знала, что мой адвокат все проверил. Что рассказал мне все подводные камни поставленных диагнозов, рождения ребенка у матери-наркоманки на тридцать пятой неделе. Что я сотни раз читала подобные истории, изучала статьи генетиков, заранее искала остеопата, невролога, вменяемого педиатра, которые готовы были поддерживать меня с первого же дня.
Нет, потому что верила — меня привели к ней. Всю жизнь вели.
А ее привели ко мне.
Нас всех кто-то ведет за руку в таких случаях. Ведет самым правильным, самым честным путем. Впечатывает со всей силы в стены страха, недоверия, неверия в способность пережить, перенести все тяготы и сложности выбранного пути. И стоит рядом, смотрит — преодолеешь ли ты эту стену? Разберешь по кирпичикам, обойдешь, перелезешь?
А может, развернешься назад?
В домах малютки обычно не меньше детей, чем в заявлениях в органах опеки.
Вот только потенциальные родители редко встречаются со своим потенциальными малышами. Они мечтают о каких-то конкретных детях. Здоровых, определенного возраста, с определенным цветом волос и полным статусом на усыновление.
Они не хотят брать опеку, таскаться по судам, боятся появления родственников, больниц, дорогостоящего лечения, моральных и материальных проблем.
Это их право.
Мне бубнят и бубнят каждый день про сложности, про лекарства, про подтвержденные и неподтвержденные статусы здоровья, про то что суд не сразу, потом, и там еще судья подумает, стоит ли позволять мне усыновить малышку.
Я каждый раз киваю, киваю.
А потом иду снова смотреть на девочку, у которой в глазах космос.
Я не могу сказать, что полюбила ее с первого взгляда. Что вот немедленно меня затопила волна нежности и умилительного восторга. Нет.
Она крохотная и страшненькая. Меньше, чем должна быть в два месяца. Прозрачные ручки и ножки в какой-то серой маечке, худенькое тельце. Как будто новорожденная. Она сморщенная, лысая, в прыщиках. Очень тихая — почти не шевелится, даже бодрствуя. Слишком рано уяснила для себя, что никто не придет, не подойдет, если она будет плакать.
В Доме Малютки плачут только первые недели. А потом замолкают даже если у них болит что-то. Потому что понимают — заплачь они, сообщи миру единственно возможным способом о том, что тебе больно, страшно, мокро, голодно, никто не поможет. Не возьмет на руки, не будет ходить с тобой, покачивая, не станет утешать, кормить, переодевать по первому требованию. Ты не нужен этому миру.
И я слишком хорошо знала, каково это — чувствовать именно так.
В комнате тихо, очень тихо. Новый корпус, покрашенные стены, девять деток в прозрачных чистых боксах. Временное мнимое благополучие, от которого спирает в груди.
Замороженные дети.
Единственный выход для их нервной системы — заблокировать все чувства. У них нет базового ощущения безопасности мира. Собственной нужности. Нет сил расти, бороться с болезнями.
У нее нет ничего и никого.
Кроме меня.
Потому что теперь у нее есть я. А она есть у меня. И мне плевать на любовь, диагнозы и идиотов, которые не поймут меня или не примут. Слишком важно то, что происходит между мной и этой девочкой.
Тонкая, хрупкая связь, не прочнее пока волоска.
Слишком важно то, что мы нашли друг друга в этой Вселенной.
Я знаю, что меня не ждет сплошной медовый месяц с появлением ребенка. Не думаю, что будет легко. Что не будет сложностей с работой. Я знаю, на что иду. Знала изначально — и все равно ломилась во все двери, высиживала очереди, платила адвокату, звонила по каждому телефону, который мне передавали, стояла с семи утра под дверями кабинетов, просматривала и просматривала базу данных по детям. Я знала, что никто не распахнет передо мной двери и не предложит войти учтиво, что мне придется самой ломиться в эту дверь, а если она будет закрыта, то искать другие двери. Не рассчитывать на то, что сработает в каком-то одном месте.
Я ломилась сразу во все доступные места. И недоступные.
Кто-то сверху, наверное, решил, что я достаточно настойчива.
Девочку должны были забрать из роддома. Ее мать не сбежала, подписала официальный отказ; и сведения о новорожденной тут же поступили к паре, стоявшей на очереди к таким детям. Паре, которая сначала согласилась, а потом вдруг передумала.
Не знаю, чего они испугались. Болячек, с которыми надо было бороться, потенциальных психических отклонений, которые могут быть у ребенка даже со здоровыми родителями, что уж говорить о наркоманах. Наследственности. А может собственной слабости, страха не полюбить этого ребенка, так и жить с чужим тебе, инородным элементом, заботиться о ненужном, неласковом существе.
Я не осуждаю их. У каждого свой путь преемства, и у некоторых он обрывается на стадии размышлений.
Я была им благодарна.
Потому что девочку предложили мне. Где-то может и в обход очереди, но я слишком много сделала для того, чтобы оказаться в первых рядах. И теперь ездила к ней. Каждый день.
Ждала даты назначения суда, звонила, умоляла, чтобы ускорили процесс. Каждый дополнительный день в этом месте для нее был сродни маленькой смерти, гибели от одиночества и ощущения пустоты вокруг. Каждая секунда, проведенная вне настоящего дома, без близкого человека отдаляла ее от нормального, уверенного восприятия действительности. Но наше государство так было устроено. Оно считало, что все нормально с детьми в этих домах. Никто не морит их голодом, не мучает. Ничего с ними не случится за пару месяцев. Торопиться некуда.
А я торопилась. С трудом оставляла ее каждый раз, с трудом снова укладывала в кювез. Уходила, стряхивая кончиками пальцев слезы.
И снова приезжала.
Утром перед работой. Вечером после.
Посмотреть. Погладить. Подержать в руках.
Рассказать ей сказку — я много теперь читала детских сказок. И знала колыбельных. Мои ночи были переполнены ожившими чудовищами из детства, которые утверждали, что я не смогу быть нормальной матерью, потому что сама не знала, что такое мать, не попробовала. Что не потяну ни морально, ни материально, не смогу полюбить, не смогу дать нормального детства, не зная, что это такое.
Я шипела на них рассерженной кошкой.
Включала везде свет и учила колыбельные.
Часами сидела в интернете и заказывала белье для детской кроватки, игрушки, одежку. На курсах нам советовали — почувствуйте себя беременной. Готовьтесь к тому что ребенок придет в вашу жизнь, в вашу квартиру. Стирайте детский вещички, раскладывайте мягких пупсов, вяжите плед.
Я все делала как они учили. Я была примерной ученицей, идеальной выпускницей школы. Я была здорова, у меня была высокая зарплата и собственная квартира с маленькой кроваткой, и комодом и ванночкой.
