Мои роды происходили слишком долго и болезненно, чтобы так легко расслабиться и поверить в чудо.
У меня было слишком много всяких бумажек на руках, где врачебными почерками были написаны страшные слова. И хотя половина из них лишь ждали подтверждения, я не могла об этом не думать. Знала, что сделаю все, чтобы моя девочка жила здоровую и долгую жизнь — насколько это вообще возможно. Но все равно, нервничала.
И часами могла смотреть на то, как она спит.
Мне был положен отпуск по уходу за младенцем — как любой новоиспеченной матери. Но я решила остаться в обойме и работала удаленно. Не много, не так как раньше, но работала. Я боялась слишком зациклиться на возможных и невозможных проблемах, на зависимом от меня космосе и испортить этим не только свою жизнь, но и ее. Хотела иметь хоть какую-то буферную зону, из которой могла бы взглянуть на себя критично и оценить, не превратилась ли я в ненормальную маньячку.
Пару раз даже появилась в офисе — с Радой в переноске. Кто-то провожал меня удивленным взглядом, кто-то отводил глаза; мне и раньше было плевать, сейчас тем более. Я не собиралась прятаться, носить надувной живот, делать вид, что нашла младенца в капусте. Я даже не собиралась скрывать в будущем от своего ребенка историю ее появления. Это ее кровь, ее связь с сущим, которая не должна была прерываться. Ребенок не должен был появляться из ниоткуда, иначе всю жизнь он будет неприкаянно бродить среди теней. Я знала, что смогу сделать так, что она полюбит меня по настоящему и навсегда — но и сама уже любила достаточно, чтобы не врать, ни себе, ни ей.
Ложь не приводит ни к чему хорошему.
Правда тоже. Но я, скорее, рискну снова жить по правде, чем буду прятаться за завесой лжи.
Я могла долго лежать вот так. Потом засыпала сама и тут же подскакивала на первое же ее кряхтение. Да, я стала мнительной и бежала к ней по первому зову. Хватала на руки. Качала, обнимала, тискала, если она не спала. Приручала, приучала к себе, к тому, что она больше не была одна. И потихоньку привыкала к этому сама.
Что я тоже не одна. И не буду больше.
Я еще не верила до конца в это. И не до конца понимала, что за бурю чувств и сомнений испытываю, когда тону в этом космосе. Психологи с курсов говорили, что всегда готовы принять, если возникают сложности, если вам не понятно, что делать с ребенком.
Но мне было понятно, что делать с ребенком.
Я не знала, что делать с собой. До предела натянутая внутри меня струна, наконец, лопнула. Но обрывочки еще болтались на ветру, и я пока не видела, куда их следует привязать.
Ничего, пойму.
Справлюсь.
Мне ведь даже не пришлось ждать. Пусть я и ныла, что Рада слишком долго в этом кювезе, но суд назначили как-то очень быстро. Адвокат смотрел на меня странно, когда говорил, как мне повезло, но я даже не обратила внимание. Услышала дату и заверещала от радости. Ведь у наших «милосердных» часто оказывалась в руках власть, чтобы вершить чужие судьбы не тогда и не так, как эти судьбы заслуживали. И они держали приемных родителей в истерике ожидания будто мы были хуже тех алкашей и наркоманов, что отказались от своего ребенка одной сраной бумажкой.
А мне и правда повезло.
День заседания наступил быстро и само заседание длилось минут пятнадцать. Какие-то формальные слова, вопросы — я ведь сто раз уже отвечала на подобные. Но готова была отвечать снова и снова. Понадобилось бы, потребовали — залезла бы на потолок, спрыгнула с горы.
Только дайте согласие.
Дали.
И струна в голове лопнула.
Почти не помнила, как ехала за Радой. Выслушивала слова напутствия, подписывала бумаги. Хорошо, что был рядом адвокат и Дима с Инессой. Они нас и увезли, помогли домой зайти, расположиться. И когда я закрыла за ними дверь, я легла рядом с крошкой и расплакалась. Наверное, впервые за много лет.
Но это были не слезы боли, ненависти, безнадежности.
Слезы облегчения.
Что я наконец вышла из своего бункера, в котором пережидала ядерную войну. И наверху оказалось солнце. И зелень. И нормальный воздух, которым можно дышать. И люди, которым мне многое хотелось сказать.
Что всех не спасешь, всех не пожалеешь.
Удобная позиция.
Но не надо всех.
Я собиралась спасти только одну маленькую девочку. А для нее я спасала целый мир.
У нее была своя судьба, я понимала это. Как и то, что не я буду решать эту судьбу. Но какой-то участок я могла ей облегчить. Настолько длинный, насколько она сама позволит.
Мой дом — наш бывший с Димой дом — совершенно преобразился. Здесь появилась детская. И белая колыбель, которой никто не пользовался — но она была ужасно красивая. И огромная кукла, подаренная начальством. Несколько мягких игрушек — переростков. Это уже Инесса. Живые цветы. Крохотные комбинезончики на полках. Памперсы, грязные бутылочки, которые я не всегда успевала мыть, постиранные пеленки, ждущие своей очередности глажки. И коляска в коридоре перед дверью.
В доме теперь пахло младенцем и сдобой. Я пекла постоянно, и не потому, что хотела это есть. Просто помнила, что для меня самым большим восторгом в детстве было прийти домой к подруге, когда ее мама готовила пирожки. Этот вот запах был наипервейшим признаком того, что в этом доме тебя ждут.
В моей детской квартире так никогда не пахло.
И потому пахнет в нынешней.
Я изыскивала новые рецепты и экспериментировала. Съедала немного, остальное раздавала язвительным бабкам возле подъезда. Они знали, что я не пытаюсь подкупить, просто пеку много — но все равно бухтели. Пусть. Мне не жалко. Зато, глядишь, их щеки тоже округлятся.
Сегодня я снова ставила тесто. Выбирала начинку. Положила возле себя на полку радионяню — хотя и так услышала бы вяканье из соседней комнаты, да и не должна была Рада так быстро проснуться, она только уснула. Просеяла муку, достала яйца.
Приготовила посуду и духовку.
И вздрогнула от звонка в дверь.
Кончики пальцев похолодели. А в животе что-то скрутилось в узел.
Это мог быть кто угодно. Соседка, Инесса, которая иногда ко мне заходила. Девочки с работы — ну и что, что рабочее время. Председатель ТСЖ. Кто угодно!
Но почему-то я знала, кто именно это был.
Осторожный стук. Будто тот, кто за ней стоял, боялся снова позвонить. И разбудить младенца.
Я нахмурилась. Мне не нравилось, что это значит. Но я больше не собиралась терпеть в своей жизни что-то или кого-то, что мне не нравится.
Отряхнула руки и подошла к двери, чтобы отпереть ее и распахнуть одним движением.
И увидеть — ожидаемо — Веринского, застывшего на пороге.
В первое мгновение я хотела захлопнуть дверь. Впечатать со всей силы в его рожу, чтобы он скривился от дикой боли.
