Я и правда не верил, что это она и есть пока она не прошла и не села в кресло передо мной, сбрасывая короткую шубу, оставшись только в ярком костюме — а я ощутил ее запах.
И тут же задышал чаще, рефлекторно, пытаясь втянуть как можно больше того, что принадлежало только ей.
— Почему меня не предупредили? — вопрос прозвучал хрипло. Хорошо хоть прозвучал. Я надеялся, что на моем лице не отразится та буря эмоций, что я чувствовал, и не собирался себя выдавать отсутствием реакций. Не потому, что боялся, что она ударит по-больному, просто понимал, что не сдержавшись один раз, я уже не смогу остановиться.
— Я попросила, — она смотрела спокойно. Красивая, уверенная в себе, стильная.
Взгляд какой-то строгий, а руки лежат спокойно на подлокотниках кресла. И я чувствую себя больным маньяком, потому что единственное о чем я думаю это о том как я хочу взять эту руку эту узкую ладошку и приложить к своей щеке, потереться о нее, царапая щетиной. Не брился кажется уже несколько дней и сегодня даже душ не принял. Вот странно, всегда было плевать, а сейчас чуть ли не стыдно.
— Попросила? — переспрашиваю как идиот. — И мой помощник так вот просто выполнил твою просьбу?
Я понимаю о чем спрашиваю. Тот был обязан докладывать мне обо всем, что связано с Настей.
Вспышка улыбки, которую я впитываю с жадностью песка под первым за многие недели засухи дождем. Глаза ее насмешливые, легкое движение головы — меня ведет, а она говорит быстро и почти весело:
— Мне кажется, он меня боится. Ты развил слишком бурную деятельность по отношению ко мне, Веринский, а он еще помнит с кем ты уехал с приема в моем городе. И, судя по всему, от ужаса перед нашими совершенно не однозначными отношениями, моей неадекватностью и твоими требованиями уже считает Раду плодом той ночи — как будто я инопланетянка и могу выносить и родить за неделю.
Она язвит и это нереально ей идет. Я помню Настю неискушенной, острожной, провинциальной — но у нее уже тогда было чувство юмора, определенная строгость и умение давать сдачи.
Сейчас же она ошеломляет.
Восхитительная, мудрая, яркая. И трепетная мать. И великолепный финансист. Язва, способная ударить очень больно — но если захочет, вынесет с поля боя и дотащит на себе до госпиталя.
В нее не возможно не влюбиться даже самым отъявленным холостякам хоть какого разлива. И опять я уже ненавижу каждого, кто будет в нее влюбляться.
Я сглатываю. Всегда был вещью в себе, а тут вдруг оказалось, что все наружу — мысли, слова, поступки. И не спрятаться от этого. Только принять, принять до конца, а когда она исчезнет из моей жизни — снова затолкать кровоточащее сердце в разорванную грудную клетку и попытаться жить.
Сердце громыхает уже в висках и я прилагаю достаточные усилия, чтобы не сорваться с места.
— У тебя всего… хватает?
Еще один идиотский вопрос, что подтверждают вскинутые брови.
— Твоими заботами.
Я подавляю раздражение. Настя как открытый ток — и меня уже потряхивает. И выносить это долго не возможно:
— А ты здесь…
— Проездом. Надо забрать визы.
Я чувствую укол разочарования. Хотя на что я рассчитывал?
— Кофе?
— Нет.
Она вдруг встает. Делает несколько шагов к двери, а я делаю вид, что вцепляться в собственное сиденье до ломоты в пальцах — нормально.
А потом Настя разворачивается и смотрит на меня так пристально, будто хочет прожечь дыру:
— Я дам показания против Горильского. Вот ради чего я задерживаюсь в Москве.
Все-таки я вскакиваю. Машу отрицательно головой, нагоняю ее — боги какая же она маленькая! — и выдыхаю:
— Нет. — снова машу головой. — Я не хочу чтобы ты через это проходила. Дышала отравленным воздухом вокруг ублюдка. Не хочу, чтобы опять вспоминала…
Я и правда не хотел проводить ее через систему.
Показания. Вопросы адвокатов. Судьи.
Мне не были нужны ее слова, чтобы потопить бывшего заместителя. Но у Насти как всегда было собственное мнение.
— Я хочу. Мне это нужно. Я уже разговаривала с твоим юристом — Глеб Владимирович меня вспомнил, на удивление.
— Он тоже тебя боится, раз не посоветовался со мной? — получилось зло.
А она усмехается. И смотрит своими глазищами — прямо в душу мне смотрит.
— Конечно. Они все боятся, потому что я единственная кто не боится тебя. И это вводит в такой ступор их всех, что они готовы выполнить мои просьбы — лишь бы отстала. А не то придет злая бабайка и укусит за бочок.
— Да уж. Ты научилась кусаться.
— Так бывает. — она пожала плечами. — Я закрываю дверь за дверью в свое прошлое. И эта тоже должна быть закрыта.
— Значит… У меня есть шанс на твое прощение?
Кусает губы. Сомневается, стоит ли разговаривать со мной об этом, но потом все таки выдыхает:
— У тебя давно есть мое прощение. Я ведь знала, кто ты и на что способен, а на что нет, еще до того, как согласилась первый раз с тобой поужинать. Знала что будет больно. Мне самой следовало следить за своим циклом. И узнав, что сделал Горильский первым делом звонить тебе, а не начинать «расследование». То, что произошло… даже я, частично, виновата. А то что это имело такие сложные последствия… так бывает. Кто знает, не вел ли меня сверху сложным и страшным путем чтобы у маленькой девочки Рады был шанс на счастливую жизнь… Я не обвиняю тебя ни в чем — уже не обвиняю. Не пытаюсь мстить. Вот только это ничего не меняет. Да, у каждого человека есть право на ошибку. Но у меня есть также право отказаться от того, кто ошибся.
Она вздохнула, развернулась и вышла.
Не заметив, как потянулась моя рука, хватая ту пустоту, которая образовалась на том месте, где она стояла.
ГЛАВА 17
Зачем я пришла? Могла бы и обойтись без этого…
Без того чтобы снова стеклом в деревянные башмачки, чтобы каждый шаг отдавался болью.
Но. видимо, не только преступников тянет на место преступления.
Да и вообще… тянет.
Я все решила с юристами. С помощником Веринского. Договорилась о времени и дне. Придумала для няни с Радой целую программу — нет, по музеям я таскать дочку не собиралась, теория о раннем развитии пока не нашла отклика в моем сердце. Но им надо было где-то гулять, где-то есть, пока я буду занята, потому заранее продумала маршруты и гостиницу заказала исходя из этого.
И тогда появилась возле такого знакомого офисного здания.
Даже не посмотрела на те кусты, где чуть ли не пряталась пять лет назад — они были другими, да и я совсем другой. Но все равно сердце билось гулко-гулко. Будто я была все той же только-что-студенткой и пришла на собеседование.
