«Как и мать», — так всегда говорит Дима при встрече. И я в очередной раз радуюсь, что перестала тянуть к ноге с помощью веревки, привязанной к его шее.
Он уже несколько раз с Инессой были у меня в гостях и, судя по их взглядам, всерьез озадачились созданием собственного наследника.
И если я за кого и рада, так это за Серенина.
Я же ловлю фантастический кайф, бесконечно нюхаю теплую макушку на которой наконец-то появились темные вихры, поглаживаю крохотные пальчики и пухлые плечики, обнимаю теплое тельце и счастлива от малейшего ее продвижения вперед.
Я знаю, что ни на что не променяю эти ощущения.
И благодарна Веринскому, что он помог мне в том, что для меня на самом деле сейчас определяющее.
Еще и потому я иду спустя два дня в суд.
Унылая, блеклая, холодная комната, которую хотя бы на это заседание удалось закрыть от любопытствующих. Но все равно людей очень много. И я вдруг понимаю, что сейчас, при них, мне придется рассказывать о том, о чем я не рассказывала практически никому.
Я вижу знакомые лица — Егор Константинович, корпоративные юристы — но выдыхаю только тогда, когда ко мне подходит Веринский. Подходит и на секунду, каким-то порывом, берет мою руку и крепко сжимает.
А я не выдергиваю ее.
Время до того момента, как меня вызывают в качестве свидетеля сжимается в пружину. Я почти ничего не слышу и не соображаю от волнения, хотя мы уже не раз проговаривали все с юристами, репетировали вопросы и ответы, они мне рассказывали, что именно могут начать расспрашивать адвокаты Горильского. И все равно мне страшно — что-то чуть ли не генетическое, на уровне подкорки. Страх попасть в систему. Что-то наше русское, сделавшее поговорку «от тюрьмы и от сумы не зарекайся» общепринятой.
Я почти не смотрю на скамью подсудимых. Отметила, что Артем выглядит блеклой копией себя, и отвернулась. Он же прожег меня взглядом. И продолжал — я чувствовала этот взгляд и сжималась еще больше.
И пошла, когда меня вызвали, на деревянных ногах.
Мне удалось сосредоточиться на вопросах адвоката и судьи не с первого раза. Я рассказывала, как есть про те договора. Про свою работу. Про замещение должности личного помощника. Про смену имени. Про собственное образование, которое позволило мне увидеть странности в финансовой отчетности. Я почти сумела отгородиться от собственных эмоций, от того, что я чувствовала тогда — и сейчас. От боли за последствия.
Почти.
Потому что когда к вопросам приступил второй адвокат Горильского меня начало мутить. Хлесткие, жесткие слова и суждения, к которым я должна была быть готова — но не была. Они будто иссекали мою кожу и заливали туда соляной раствор, а я изворачивалась, как червяк, пытаясь хоть немного защититься, закрыться от этого скальпеля, которым меня препарировали без наркоза.
А потом стало совсем плохо.
— Мой клиент утверждает что вы все это придумали, поскольку были обижены на него из-за того, что он вам отказал.
— Возражаю, — это даже не я. Меня, кажется, всю перекосило. — Личная жизнь свидетельницы не может…
— Может, если ее личное отношение сделало ее предвзятой.
— Продолжайте, — это уже судья, взрослая, крупная женщина с колючим взглядом.
— Он мне не отказывал, — мой голос звучал хрипло. — Он меня даже не интересовал.
— И вы с ним не встречались?
— Нет.
— Серьезно? Значит тот факт, что господин Веринский застал вас в кабинете в однозначно определяемом положении вместе с господином Норильским и уволил по статье, ни о чем вам не говорит?
Меня тряхнуло.
Я ведь даже не знала этого. По статье?
На Мишу я сейчас не смотрела.
И ведь трудовую книжку, в которой тогда была единственная запись, даже не удосужилась забрать — незачем.
Я не испытывала обид по этому поводу. Но воспоминание о том, что именно происходило в кабинете заместителя генерального в тот день, и что происходило дальше вдруг сжало мне горло и я почувствовала горечь, поднимающуюся из желудка.
Сука.
Вот на чем решил сыграть?
Прерывисто вдохнула воздух, чувствуя как спина покрывается холодным потом, а руки начинаются трястись. Опустила голову и судорожно сжала ткань юбки.
— Я…
И дальше ни звука.
— Что, против фактов вам нечего сказать?
— Возражаю! Это давление на свидетельницу! Формулировка слишком расплывчата чтобы быть понятной и…
— Пусть свидетельница ответит.
Ответит?
Да я почти не могла дышать.
Я оплывала, как свечной огарок и готова была уже растечься по полу, потому что пережитое мной в те месяцы одной мощной волной хлынуло в приоткрытую дверь моей души, на хрен снося ее с петель.
— Госпожа Серенина? Вам плохо?
Очень.
В панике я подняла глаза и наткнулась на взгляд Веринского.
Которым он как-будто обнял меня, оторвал от стены, к которой я оказалась приколочена, и унес прочь из этого гадкого места.
Миша весь подался вперед, и я осознала, что он вскочит по малейшему моему знаку, чтобы помочь и вытащить меня из колодца, наплевав на правила поведения в суде и на последствия. Уведет и заругает за то, что я полезла во все это. Осознала, что ему плевать, насколько на судью повлияют мои показания или их отсутствие.
И это не из жалости и не из чувства вины. А потому что он считает меня личностью, которая достойна любой помощи, любых, даже сумасшедших поступков и действий.
И вдруг подумала, что впервые ощущаю его кем-то равным. Человеком, с которым я нахожусь на одной плоскости. И не только мировоззрения.
Потому что я больше не была девочкой Настей, которую надо водить за ручку. Учить, уговаривать. Которую можно вышвырнуть или заставить делать то, что она не хочет. Смутить или напугать.
Расслабленно выдохнула и распрямила спину.
А потом холодно улыбнулась придурку, хорошо делающему свою работу.
— Нет мне не плохо. И да, я отвечу.
Михаил
Я ждал этого суда каждую секунду того времени, что прошли с момента, как Настя вышла из моего кабинета.
Увидеть ее снова. Вот что мне хотелось.
А еще хотелось перестать быть таким нормальным — кем я старался быть или хотя бы казаться ради нее. Вместо этого приехать в отель, схватить в охапку так, чтобы затрещали кости и целовать, ласкать ее до тех пор, пока она бы не взмолилась о пощаде.
Пока бы не согласилась бы снова впустить меня в свою жизнь. Не важно для чего.
Но я сдерживался. Договаривался с собой, а это было гораздо сложнее, чем договориться с любым другим человеком. Уговаривал себя, что ей это не нужно, что раньше ей от меня доставались только боль и унижение, и что следует учитывать ее желания и просьбы.
