Сдерживался, а сам дурел от мыслей, что мы с ней в одном городе. И каждое утро просыпался с таким стояком, что не мог даже выйти в таком состоянии из дома. Матерясь, сбрасывал напряжение, запрещая себе даже думать о ней — и тем не менее представлял ее губы вокруг моего члена, раскинутые ноги, руки, которые впивались в мою задницу, притягивая к себе так близко, словно она хотела, чтобы мы слились в одно существо.
И в несколько движений кончал, как мальчишка.
Мне надо было завести себе новую постоянную любовницу. Хотя бы. С прошлыми было что-то не то — они быстро надоедали, и я сваливал в закат, неизменно награждая дорогим подарком. Высматривать девок в клубах тоже уже не хотелось. Это в тридцать меня развлекала возможность снять быстро кого-то — одним только взглядом, парой возбуждающих словечек и шампанским.
В сорок это умение отчего-то не радовало.
И глядя сегодня на Настю я понимал, отчего.
Она растерялась поначалу, когда зашла. Потрясающе красивая и яркая. Мне тут же захотелось обнять и увести ее, утащить прочь от всей этой мерзости, что сейчас будет твориться. Но я только ободряюще пожал ей руку, чувствуя как растекается тепло от этого прикосновения по всему телу.
Я даже не думал, что так замерз.
А потом ее проводили на место. И мир замер. Я видел только Настю, только ее волнение, которое она даже не показывал — но я чувствовал его, будто мы были сиамскими близнецами, связанными каким-то каналом, по которому передавались наши эмоции.
Смотрел, не отрываясь. Я уже давно не гордился тем, что могу одним только взглядом заставить человека испытывать страх, заставить нервничать или просить, что могу показать собственную власть или похоть. Но сейчас мне захотелось воспользоваться собственным умением и дать ей возможность ощутить мою поддержку. Передать ей уверенность на расстоянии.
Хотя, нужна ли ей эта уверенность? Настя и так была великолепна. По силе, духу. Я не встречал раньше кого-то, подобной ей — именно такой, какая она есть сейчас.
Как-будто прозрел. Если так можно назвать ощущение, будто я напросился на встречу с Гудвином и получил от него то, что так хотели Страшила, Железный дровосек и Лев. Будто именно сейчас у меня вдруг появились мудрость и способность ценить эту женщину. Сердце, которое вопило от любви.
И храбрость, чтобы принять ее отказ.
Я не отрывался от ее лица. Но она смотрела в сторону. А потом этот мудак, которого мне захотелось просто разорвать, начал прямым текстом поносить ее, и я увидел, как она сжалась, побледнела, осела на этом долбанном твердом деревянном стуле.
Ну же, девочка, только скажи слово — или моргни — и я вытащу тебя отсюда и тебе не придется отвечать на уродские вопросы, не придется снова вспоминать произошедшее!
Почувствовала и подняла голову. На мгновение ее глаза расширились и она вцепилась в меня взглядом, запойно выпивая все, что я мог передать ей, наполняясь и распрямляясь, и уже уверенно вскидывая подбородок.
Выдохнула.
И вместе с ней я.
Храбрая, сильная, яркая. Женщина, которой можно гордиться, которую нужно любить и защищать.
Которую хотелось присвоить себе одному без остатка.
И она начала отвечать. Остро и холодно, наотмашь, не жалея ни себя, ни своих чувств. Адвокат Горильского даже не сразу понял, что он вскрыл. И когда попытался остановить Настю, получил в ответ свою же фразу.
Он ведь сам настаивал, что суду нужны подробности о ее личном отношении к Артему. И отношениях со мной. И она с удовольствием все расскажет, чтобы у суда была полная картина произошедшего. Адвокат попытался возразить, но было поздно. Судья заинтересовалась этой историей. Историей, про которую до конца не знал ни Горильский, ни его юристы. Историей рассказанной сухо и кратко — и оттого еще более болезненно.
Она вменяемая тетка, эта судья. Я не чувствовал особой поддержки с ее стороны — да мне и не надо было, я был в своем праве. И знал, что даже после всех возможных апелляций сумею сделать так, как я хотел. Но подробности произошедшего заставляли ее хмуриться. И, похоже, сопереживать Насте.
Я перевел взгляд на Горильского и удовлетворенно замер, упиваясь ужасом и безысходностью, которые застыл в его глазах. Да-да парень, теперь ты знаешь, что я не выпущу тебя за то, что ты сделал. Я буду мстить до последнего при любом раскладе. Не только я буду наказан, но и ты. Потому что дело не только в деньгах.
Дело вообще не в деньгах, не так ли, Артем?
Он заметил, что я на него уставился, и посерел, прочитав, видимо, на моем лице приговор, который прозвучал гораздо раньше, чем его озвучил суд.
А я уже снова смотрел на Настю. Ей не нужна была моя поддержка — но это единственное, что я мог ей дать в эту секунду. Значит, она получит ее в полном объеме.
Наконец, ее отпустили. Я прошептал Глебу Владимировичу чтобы он не смел дальше задавать вопросы — тот был не доволен, но понятливо кивнул. Хватит. Настя сделала что хотела — но чем раньше она отсюда выйдет, тем лучше. Всему есть предел, даже ее силам.
И когда она вывалилась, фактически, в казенный коридор и пошатнулась, я понял, насколько был прав.
Придержал ее за плечи, а она даже не вырывалась. И я позволил себе больше — заполнить свои легкие ее запахом. Прижать к своему боку и увести прочь, на морозный воздух, который она жадно глотала, закрыв глаза и откинув голову. Привлечь к себе, прислонив спиной к своей груди и тоже закрыть глаза, наслаждаясь короткими мгновениями, когда можно было почувствовать себя по одну сторону баррикад.
Не врагом.
Только не врагом.
Она завозилась передо мной, неуютно и смущенно. Мне хотелось пробить каменную стену от злости на самого себя и происходящее, но я сдержался и только сделал шаг назад. Отстранился.
— Отвезу тебя в отель.
Кивнула.
Мы едем в машине, оба на заднем сидень, и не смотрим друг на друга.
Я боюсь на нее смотреть. Боюсь, что глянув раз, не отпущу — ни взглядом, ни так. Вцеплюсь в нее, размажу по себе, заставлю растаять, как будто я горячий тост, а она сливочное масло. Прикую к себе наручниками и буду таскать с собой всю оставшуюся жизнь.
Она отвернулась к окну. Наверняка, я ей противен как и все, что происходило сегодня. Как Горильский и его адвокат. Чем мы отличаемся?
И это единственное, что останавливает меня от порыва присвоить себе Настю. Здесь и сейчас. Навсегда.
Водитель открывает ей дверь и она принимает его руку. Это так напоминает мне картину четырехмесячной давности, когда мы были возле другого отеля, в другом городе — но так же далеки друг от друга — что я мешкаю. Но все таки выхожу, стискивая зубы, и провожаю ее в вестибюль, где оба замираем, не зная что сказать. И стоит ли говорить вообще.
Она, наверное, торопится к дочке. А я боюсь дернуться лишний раз, будто это вызовет дуновение ветра и ее, как пушинку, понесет прочь — и я ее не увижу больше.
