Я мельком смотрю на бугор в районе его паха и сглатываю.
А он просто берет мою руку — ту самую руку — подносит к своему лицу и втягивает запах.
Ох.
Не знаю, кто это сказал — я или он. Знаю только, что испытанное удовольствие лишь прелюдия, и это знание меня заводит. Снова.
Спустя десять минут мы в отеле. Наверное в том, что он всегда и останавливается. Идем к лифту. Веринский на меня не смотрит. Он вообще как-будто не здесь, не со мной. С виду. Но по ощущениям настолько направлен на меня, что кружится голова.
Идет. Отстраненный.
Ровно до тех пор, пока за нами не закрывается дверь.
Потому что с щелчком замка другая дверь, что была между нами, распахивается во всю ширь.
Он осторожно, контролируя каждое движение прислоняет меня к двери, опускается на колени, поднимает мою юбку и утыкается лицом в бедра. Просто дыша моим возбуждением.
— Позволь мне… — шепчу, но он перебивает.
— Позволю. Все позволю — позже.
И сжимает мою ногу левой рукой.
А правой расстегивает брюки и в несколько движений сбрасывает собственное напряжение.
И рычит мне в воспаленную кожу:
— На-астя…
Колени подламываются.
Но Миша не дает упасть.
Утыкается лбом мне в живот, подрагивая, придерживая весом собственного тела, а спустя некоторое время встает, вытягивает меня на середину комнаты и начинает медленно раздевать.
На пол падает пальто.
Потом платье.
Бюстгальтер.
Я переступаю через трусики и остаюсь в одних чулках и туфлях.
Веринский обходит медленно, внимательно, как вокруг статуи в музее. Я не вижу, я чувствую это. Закрываю глаза, потому что смотреть на него, на то, какой мной любуется — запойно, без попытки вдохнуть — нет сил.
Я чувствую легкие касания кончиков его пальцев. Мазок по плечу. Сосок. Поясница. Щека. Лодыжка.
Вздрагиваю каждый раз, но глаза не открываю. Пытаюсь предугадать, где будет следующее прикосновение.
Но он всегда непредсказуем.
Мир внезапно опрокидывается навзничь. Я успеваю издать короткий писк и тут же смешок в ответ:
— Все еще Мышка…
И вот я у него в руках. В его власти.
Он осторожно укладывает меня на кровать. Шорох одежды — и обнаженное тело и губы рядом.
Сначала я еще различаю отдельные поцелуи. Поглаживания. Горячечный выдох в ложбинку между грудями. Сильные ноги, оплетающие мои.
Потом все сливается в одну сплошную ласку. Мучительное наслаждение, требующее разрядки. Шорох прибоя на пересохшем песке. Шепот звезд в укромных местах.
Я требую, направляю, жажду и срываюсь в жаркие мольбы, но он будто решил сполна поиздеваться над собственной выдержкой, и выцеловывает каждый сантиметр, пожирает каждую эмоцию, которая рваными криками вырывается из моего рта.
А потом входит на всю длину, резко, жестко, впиваясь пальцами в мои бедра, выкручивая соски и прокусывая до крови губы.
Я мечусь по кровати, пытаясь избежать этого сводящего с ума наслаждения и, в то же время, принимая его полностью. Выгибаюсь, кричу, вонзаюсь в его кожу, кусаю плечи, руки, шею, оставляю свои отметки, требовательно рычу, пытаюсь сбросить наглого наездника.
И жалобно скулю, когда он выходит из меня и отстраняется.
Но это только начало.
Миша резко переворачивает меня на живот и дергает наверх, чтобы я встала на колени.
А потом снова входит и замирает, вырывая у меня благодарный стон, крепко держа за талию, накручивая волосу на кулак, так что я откидываю голову.
Я пытаюсь двинуться, насадиться на него снова, но он не дает. Продолжает держать в одном положении, и я чувствую, как пульсирует, наливается во мне еще больше его член.
Хныкаю и получаю, наконец, свое.
Он чуть отстраняется и снова проникает в меня, почти причиняя боль.
И начинает долбиться с мощью и твердостью бездушной секс-машины. Вот только его стоны, его пальцы, хаотично терзающие мою спину, его шлепки открытыми ладонями ничуть не бездушны. Выдают тот же восторг, который испытываю я от полного, безудержного слияния.
Мы оба пытаемся продлить эти ощущения.
И обоим это не дано.
Совсем скоро я на грани. Подаюсь назад с той же яростью, что он вбивается в меня. Вцепляюсь в простыни так, будто хочу прорвать их до матраса и рычу, не в силах совладать с животным удовольствием.
А потом прогибаюсь еще сильнее, стремясь достичь максимального соединения и, когда он начинает двигаться практически на космической скорости выкрикиваю его имя:
— Ми-иша-а…
И разрываюсь на тысячи маленьких солнц, смутно чувствуя его вопль, жар, рычание, дрожь, тяжесть…
И падаю на кровать, придавленная его тяжестью. Трясусь под ним, как припадочная, всхлипываю, мечусь.
И затихаю, наконец, практически впадая в беспамятство.
Чтобы снова воспрянуть, когда меня переворачивают и впиваются в губы крышесносящим поцелуем.
Серьезно? После всего произошедшего меня волнуют поцелуи?
Да.
Волнуют.
И его поглаживания. И сладкий, матерный шепот, в котором он мне рассказывает, в каких позах он меня сейчас оттрахает. И его руки, нежные и жесткие одновременно. И его взгляд, прожигающий меня даже сквозь закрытые веки.
Я не знаю, сколько раз он меня любил. Я сбилась со счета.
Сознание возвращалось вспышками — вот мы в ванной, стоим под потоками воды и целуемся до онемения челюстей.
Вот пьем шампанское и курим на балконе, завернувшись в одно одеяло на двоих. И вдруг он отбрасывает это одеяло, перегибает меня через перила и вонзается в меня с пылом вновь обращенного.
Вот узор на ковре. Я могу рассмотреть его, потому что лежу на нем ничком, не имея сил доползти до кровати, а рядом лежит Веринский, и выводит на моей воспаленной коже узоры.
И снова кровать. Диван. Стена.
Мы провалились в сон перед рассветом. Вырубились прямо в процессе, мне кажется, потому что спустя несколько часов я прихожу в себя в его объятиях, прижатая спиной к его груди, с его рукой, опоясавшей мне бедра и ладонью, просунутой между ногами.
Прихожу в себя и прикусываю губу, чтобы не заплакать.
Миша спит. Я чувствую это по мерно вздымающейся груди.
На часах, что стоят на тумбочке возле кровати восемь тридцать.
Мне так хорошо, что хочется орать от восторга. Мне так плохо, что хочется выть от безнадежности. Меня штормит. Я не понимаю — права я или нет. Я только знаю — без Миши я буду подыхать. Но медленно и почти благопристойно.
