Меня тащат резко вверх и в сторону в самый последний момент.
— Идиотка! Хоть узнала бы… Дура!
Молчу.
Сказать ничего не могу. Да и не надо. Прав Евор.
Он тянет меня, на плечо закидывает, продолжая бормотать в мою сторону ругательства, и бредет куда-то по воде. Та только хлюпает. Медленно бредет, тяжело ему — со мной-то на плече. Но не буду говорить ему это даже мысленно. С Евора станется снова скинуть меня и дать погибнуть. В свете лет.
Кажется мы — он — вечность бредем. Но наконец огибаем уже знакомую рощу — глаза-то видят, пусть и из идиотского этого положения — и выходим на твердую поверхность. Где меня скидывают как мешок с картошкой. А Евор тяжело опускается рядом, продолжая злиться — громко и вслух. Теперь я точно все о себе узнаю: и истеричка я, и дура, и ни о чем не думаю… И стоило меня оставить там — он бы только с облегчением вздохнул. Потому что я сама приперлась в замок, сама себе жизнь испортила, а теперь ему порчу.
Я бы покивала — только чтобы успокоить его. Но не могла, онемение все еще действовало, и мышц я не чувствовала. Зато холод чувствовала все сильнее. И порезы. И вот это самое мерзкое было, пожалуй… Лежать голой, мерзнуть, дрожать, мучаться от зудящих ран и при этом не мочь пошевелиться. Чтобы прикрыться или положение удобней принять…
И все это рядом с бухтящим мужиком, которого я, между прочим, сама вот ни разу не перевариваю!
Неперевариваемый мужик переварил наконец свою злость и заметил мое состояние. Дальнейшее ругательство было таким замысловатым, что я аж отвлеклась от своих страданий. Но потом Евор развернул к себе спиной, стянул свою мокрую рубах и лег рядом. И привлек к голой и восхитительно горячей груди. А сверху укрыл нас своим коротким и тоже мокрым плащом, который — щелк-щелк — стал сухим.
Я даже не возмущалась от того, что со мной как с вещью.
Я наслаждалась.
Теплом, ощущением возвращавшейся способности двигаться. Тем что не одна… И что меня снова спасли. Хотя могли и не спасать. Но благодарности Евор от меня не дождется, только вежливого спасибо. Я попала в этот переплет исключительно из-за него — и никто меня не переубедит!
Думалось об этом как-то вяло. Уж слишком расслабленно и замечательно стало. Дышать и чувствовать. Жить и быть согретой. Лежать голой и когда тебя обнимает…
Так.
Стоп.
До меня дошло.
Что я и правда голая.
И меня и правда обнимают.
Уверенно.
И мужские бедра — пока еще в брюках — недвусмысленно ко мне прижимаются. А мужская рука вот прямо сейчас скользнула поудобнее и оплела голый живот. А там и до груди недалеко…
И все это как-то невозможно волнительно и просто невозможно — хотя я его ненавижу и терпеть не могу… Ох, что делается-то, а?!
… до плана.
— Аделаида, если вы не перестанете дышать так взволнованно, я предположу, что вы это специально затеяли. Чтобы мы закончили начатое тогда… в Замке, в моем кабинете, — раздался насмешливый голос Евора у меня над ухом. Так близко, что его горячее дыхание опалило мочку…
Что-о?!
Я и правда перестала “взволнованно дышать”.
Потому что задохнулась от возмущения!
Да он! Да я! Да чтоб его!
Я откатилась, утягивая за собой плащ и ощущение заботы, перевернулась на четвереньки и почти сразу встала на чуть подгибающиеся ноги. Он что… обвинил меня в домогательствах?!
Ну гад же!
И лежит, чуть ли не загорает, на меня не смотрит — строго в небо — и грудь эта его широкая и гладкая, твердый живот…
Точно хватит!
— Даже мысли такой не было, — заявила высокомерно и запахнула плащ на манер королев прошлого. Хотя с моими синюшными ногами, покрытыми кровью и грязью, и со всей этой ситуацией, выпендриваться было сложновато, — Вы меня ничуть не привлекаете. Да будь вы последним…
Идиотское выражение, которое экзальтированные дамочки вставляли к месту и не к месту, буквально застряло у меня в горле. Потому что ведь если я что-то не придумаю… не сделаю… Он и будет последним. И разбрасываться высокопарными выражениями, пожалуй, не стоит.
Вздохнула и поежилась.
Как-то неожиданно навалились сумерки. Мне захотелось в теплое, сухое место. И помыться. И переодеться. Только не понятно, во что… Все утонуло. Из всех богатств на мне и со мной лишь походные ботинки и остались. Ох, если бы я вернулась на Землю, “Коламбия” озолотилась бы на моих рассказах…
Евор не стал придираться к моим словам — и высказанным, и недосказанным — и, поднявшись одним слитным движением, пошел обратно в сторону замка. Ну а я пошла за ним. Точнее, поползла — откат после всех этих событий не заставил себя ждать. Тело и веки налились свинцовой тяжестью, а мысли ворочались так же вяло, как переступали ноги. Хотелось забиться в норку и замереть.
Хотя, прежде, спросить его кое о чем важном…
До меня дошло вдруг, что сам Евор тоже не здесь родился — во всяком случае сомнительно, что живет он узником с рождения.
Что были и у него причины, по которым оказался в Замке.
Были и у него попытки — и неоднократные — уйти.
И, судя по его словам, вот этот, сегодняшний мой путь был ему знаком. Спас ли его кто-то, когда он попал в схожую ситуацию? Или сам выбрался?
Впрочем, сил хватило пока на один вопрос:
— Сколько вы уже здесь? В Замке?
— Три года, — отозвался без промедления. Даже с некоторой легкостью. Но следующие слова перечеркнули эту мнимую легкость… — Три года, две луны и девятку дней.
В полном молчании мы добрались до здания. Я хотела было завалиться на свою кушетку кухонную… но передумала. Мне следовало признать, что в моей собственной жизни возникли обстоятельства, которые пока непреодолимы. Как бы я ни сопротивлялась. Бесилась. Как бы ни желала повесить ответственность за эти обстоятельства на другого. Найти виноватого.
Мне следовало остановиться в своем рвении во что бы то ни стало укусить слона.
Не смириться, нет. Остановиться, чтобы подумать. Принять.
В смирении много хорошего. В осознании, что не все тебе подконтрольно в этом — и любом другом — мире. В смирении есть спокойствие. Только это спокойствие не влечет за собой действий в собственной реальности.
Принятие более действенно.
Принять, что твои ожидания от действительности или других людей или даже от себя не оправдались — без злости и заряженности. Как факт. И действовать так, как считаешь нужным.
Но ничего не мешает мне делать это в более приемлемых условиях. Раз уж я здесь… назовем это “задержусь”.
— Не подскажете, есть ли здесь комнаты, приемлемые для жизни? — спросила самым светским тоном Евора. — И… ткань или одежда, которой можно будет воспользоваться?
