— Пусти! — вырываясь из крепких, причиняющих боль объятий, только натруженные руки стиснули еще сильнее.
Вдруг в этой сумятице, ужасе, тьме раздался голос, исполненный гордости и силы духа:
— Знайте, она придет! Моя королева дала слово, и она непременно вернется! — умолкла на секунду, потому что не знающий пощады огненный палач перекинулся ярой искрой на грязный подол ее платья, но Крисса собралась и завершила. — Моя королева Ниавель отомстит за меня! Она сожжет, уничтожит ваш городишко, не оставляя и камня на камне!
Толпа утихла, и вперед вышел наместник:
— Испугались ведьмы? Жалкие! Устыдитесь своих порывов, ибо кого вы боитесь?! Узрите! — поднял факел и ткнул им в лицо Криссы.
Я кричала вместе с ней, а когда подруга умолкла, и я обмякла в уверенных руках могучего мужчины, держащего меня. От слез все расплывалось перед глазами, но я запомню все, до мельчайших подробностей, потому что происходящее будет сложно забыть, а уж простить и вовсе невозможно! Огонь пугающе медленно, словно наслаждаясь предложенным лакомством, пожирал плоть моей подруги, а мне чудились ее редкие стоны. Но вот остался лишь треск поленьев, сжигаемых неутомимым пламенем, его гул, разносящийся над площадью. И тут я поклялась, глядя и на столб огня, тянущийся к небесам, и на разлетающийся по округе пепел, пообещав: «Я отомщу за тебя, Крисса! Клянусь, этот мерзкий грязный городишко захлебнется в крови своих жителей, а наместника лично посажу на кол или сожгу, упиваясь его криками!»
Разгоряченная зрелищем толпа неторопливо начала расходиться, я бездумно переставляла ноги, ведомая неизвестным. Голову поднимать не хотелось, да и вообще ничего не хотелось, кроме как выть, подобно волкам в холодные зимние ночи. Сердце сжималось в ледяных тисках, и я дрожала, а в голове мелькало два вопроса: «Почему Крисса оказалась на этой стороне Меб?» и «Есть ли здесь еще кто-то из моих альбин?»
Пришла в себя, ощутив, как мне в ладони кто-то подает кружку с горячим питьем. Подняла глаза и увидела высокого человека в простой одежде.
— Очнулся, — констатировал он. — Я уж и не чаял!
— Кто вы? — пригубила напиток, обожгла язык и с недовольством воззрилась на мужчину.
— Пей, сынок, а то заледенел ты совсем, хотя на дворе лето!
— Сынок? — в какое-то мгновение я и забыла о своей внешности, но мужчина понял мои слова по-своему:
— Ты прости, коли не по нраву! Только ты мне моего сына напомнил, когда кинулся ведьму выручать! Мой тоже таким был и сгинул по вине гнусной бабы!
Моргнула, а он, не обратив на это никакого внимания, рассказывал дальше:
— Я тогда не успел Рода остановить, а потом наместник наш всю спину ему содрал до самых костей, сам бил и через строй прогнал. Умер мой мальчишка, а ему всего тринадцать было… — по щеке мужчины скатилась скупая, но от того почти драгоценная, слеза.
— Вы решили, что я полюбил ведьму? — молчать было неловко и невежливо, потому прервала затянувшееся безмолвие.
— Или пожалел — неважно, а они коварные! Заманят, накинут любовные сети и опутают прочными веревками, так, что уже не сдвинешься, — вздохнул, отошел к ободранному шкафчику, вынул бутыль с каким-то крепким напитком и отхлебнул, а я осмотрелась.
Мы находились на небольшой кухне, с которой просматривался вид на скудно обставленную комнатушку. Окна затянуты бычьими пузырями, стены голые, каменные, пол устилает не слишком чистый тростник.
— Мне жаль вашего сына, — все еще дрожа от пережитого, молвила я и снова пригубила жгучий травяной напиток с каплей чего-то ядреного, получаемого из зерен ячменя и выдержанного в дубовых бочках. Такой пьют не в замках лордов во время шикарных празднеств, а в хижинах бедняков и трактирах, когда хотят утопить свое горе.
— И мне жаль, он у меня один остался, остальных унесла черная немочь, — поведал мужчина, делая очередной глоток.
— Спасибо, — я только-только осознала, чему подвергла бы и себя, и всех оставшихся в живых ар-де-мейцев. Криссу я бы не спасла, но что точно — сама бы погибла. В лучшем случае под пытками, в худшем сгорела бы, оставив о себе лишь пепел, который бы развеяли поутру.
Кстати, о пепле! Нельзя, чтобы прах подруги остался на этой стороне Разлома, так что я должна рискнуть!
Больше не было произнесено ни слова, даже на прощание. Человек просто махнул мне рукой, провожая до угла, и я отправилась на поиски таверны.
Плутать пришлось недолго, шарахаясь от разгоряченных зрелищем прохожих, пробегая укромные закоулки, в которых прятались колеблющиеся в свете факелов тени.
Лись Соломенный с приятелями живо обсуждали казнь ведьмы, приглашали и меня, но я отказалась, забралась в угол подальше, прикрылась охапкой сена и попыталась уснуть. Не смогла. И смех мальчишек, и собственные думы, и душевная маета мешали. Ничего не оставалось, как безмолвно лить слезы, глядя в потемневшие от времени потолочные балки. Все силы и боевой задор разом покинули меня. Воротилось жадное, скребущее сердце сотнями когтей одиночество, которое было со мной на протяжении всех дней пути из Ар-де-Мея в Золотой замок. Зачем? Ради чего все эти страдания и жертвы? Что ждет меня в самом конце? Смерть? Забвение? Пустота? Для чего все это бессмысленное барахтанье в мутной воде? Не для того ли я выбираюсь из очередной передряги, чтобы угодить в новую? Так бы и рыдала, наверное, всю ночь, если бы не услышала звонкий голос, всколыхнувший мое сознание, встряхнувший тело не хуже хорошего толчка.
— Эй! Конюшенный! Где тебя носит? Встречай важных гостей!
Послышалось недовольное ворчание Лися, которое через несколько мгновений сменили его же заискивающие расшаркивания. Я выбралась из-под сена тихо, как могла, и устремилась ближе, чтобы рассмотреть незваных гостей.
Их оказалось немного, всего пять человек, все молодые парни, не старше меня. Один из них, тот, что говорил, одет богаче, остальные проще, но тем не менее добротно. Кони статные, дорогой породы, да и снаряжение небедное. Ясно, говоривший — наследник знатного семейства, другие его сопровождающие. Еще бы знать, куда они направляются?
— Видели, как ведьма горела? — беря коня под уздцы, не запамятовал поинтересоваться Лись, словно это было самое главное событие в его жизни.
Парни хмуро переглянулись, и один из них ответил:
— В том, чтобы сжечь бабу, нет великого подвига! Коли на площади жгли нежить, казнили дезертира или преступника, так мы бы взглянули!
— Баб любить надобно! — припечатал «наследничек», как мысленно я назвала его, но после этих слов невольно прониклась уважением.
Повезло тем, кто служит этому парню — и в жестах, и в осанке, и в речах — везде проскальзывает истинное благородство. Хотелось бы верить, что с годами оно лишь возрастет.
Лись снова залебезил, мол, да, согласен, и все такое, его дружки подхватили иных коней, а гости отправились перекусить в таверну. Я собиралась проскочить следом, но Лись увидел и окликнул меня:
