Кто бы мог подумать, что именно к нему она переедет, вернувшись из Англии! Не сразу, но через полгода. Бетти осудили все родственники, в том числе немецкая мама, за то, что она оставила Дэвида. Об английских и речи нет! Сожгли бы на центральной площади, случись это на несколько столетий ранее. ТАКИМИ мужчинами не разбрасываются! А после окончания престижного колледжа не устраиваются на работу в тату-салон администратором. И ладно бы Бетти сама любила нательные рисунки! Но на ней — ни одного. И нет пирсинга, только уши проколоты. Зачем было столько учиться на рекламщика, если для тебя нормальная работа — администратор тату-салона?
А Бетти она нравилась. Как и люди, что приходили набить себе что-то или проколоть. Она видела, что за каждым их решением стоит история: одна, если модификация первая, и совсем другая — если десятая. Но обе они интересны.
К деду Клаусу ее послала мама, когда он перестал отвечать на звонки. Жил он в той части Берлина, что когда-то была социалистической, то есть относилась к ГДР. Далеко от центра города, но зато на очень живописной Альтен-штрассе, застроенной старинными особнячками, кажется, в конце восемнадцатого века. Тогда это был тихий пригород с несколькими улочками и ратушей, но Берлин разросся и поглотил подобные уголки.
Бетти приехала к деду после работы. Был уже поздний вечер, но в доме горел свет в одной комнате на втором этаже. Бетти позвонила. Ей не открыли. Она подергала дверь — заперта. Что делать? Ретироваться или вызвать полицию? Представители власти взломают замок и войдут в дом.
Она склонялась ко второму варианту до тех пор, пока не увидела, что ветка росшего во дворе клена чуть ли не упирается в светящееся окно. Девушкой она была спортивной, поэтому забраться по дереву для Бетти не составляло труда. Так она и сделала. Прыгнула на разветвление клена, дальше на толстый сук, и вот уже та самая ветка.
Заглянув в окно, Бетти увидела комнату. В ней она до этого не бывала: дед принимал гостей в гостиной на первом этаже, и там была современная мебель, очень простая, типовая. В спальне же стояла старинная кровать, по обе стороны от нее тумбочки, у изножья пуфик. Имелся комод и шкафчик на гнутых ножках, точно такой же, как в диснеевских мультиках. Казалось, если зазвучит музыка, он оживет и пустится в пляс. Спальня была не мужской и даже не женской — девичьей. Но мама в этом доме не росла. Дед переехал в него много позже, когда уже не стало его жены, а дочка благополучно вышла замуж, родила Бетти и ее брата Майкла. Почему он переехал именно в этот дом, очень дорогой, большой и старинный, да на престижной улице со своей историей? Да, прежнее жилье он оставил потомкам, но мог бы обосноваться в более скромном месте. Зачем старику дом на сто пятьдесят квадратов? И ладно бы он брал к себе внуков, так нет. Встречал приветливо, но, казалось, только и ждал, когда они вместе с родителями уедут. А еще дед постоянно слушал пластинки. Ставил их и мысленно уносился куда-то далеко-далеко. В тот момент, когда Бетти забралась на дерево и заглянула в окно, играл патефон, стоящий на комоде. Она видела, как крутится пластинка, и слышала, пусть и плохо, голос певицы, чуть хрипловатый, чувственный, ленивый. Как будто она записывалась не на студии, а в прокуренном баре, а сама была чуть хмельна и в зубах зажимала сигарету.
— Девочка, чего тебе надо? — услышала Бетти голос и едва не свалилась с ветки.
— А?
— Ты кто такая? — к ней обращался старик, вынырнувший из темноты соседнего приоткрытого окна.
— Я — Элизабет. Бетти. Твоя внучка, — на всякий случай напомнила она, узнав деда. — Ты на звонки не отвечаешь. Мама волнуется. Прислала проведать тебя.
— Ты была другой, — отметил тот, придирчиво осмотрев ее.
— Постриглась.
Она на самом деле откромсала волосы, повинуясь дурацкому порыву. С удлиненными ей было лучше, но теперь она носила супермодное и странное каре с асимметрией.
— Волосы? — фыркнул дед. — При чем тут они? Я не об этом.
— А о чем?
— Ты стала взрослой.
— Да, мне почти двадцать два.
— И опять ты меня не поняла.
— Давай ты мне объяснишь, что имеешь в виду, когда в дом впустишь? Из меня не самый лучший гимнаст.
— У тебя довольно хорошо получилось забраться и удержаться, — улыбнулся дед. — Вся в меня.
— В смысле?
— Мальчишкой я лазил по этому же клену. Кстати, одна ветка подо мной обломилась как-то, и я рухнул на землю. Но сейчас дерево старше, крепче, мудрее, оно тебя не сбросит. Спускайся, я открою.
Бетти так и сделала.
— Почему ты не отвечаешь на звонки? — спросила она, как только переступила порог.
— А зачем? Мы разные, друг друга не понимаем. О чем же говорить, девочка?
— Мама волнуется. Вдруг с тобой что-то случилось…
— Если умру, ей сообщат. — Он пожал костистыми плечами и ввел внучку в гостиную. — Голодная? — спросил Клаус.
— Если честно, да. За день только бургер съела.
— Сухомятка вредна. Ты знала об этом?
Бетти скорчила неопределенную мину. Все сейчас питались так, на ходу: кто хот-догами, кто пиццей перебивался, кто теми же бургерами. Слопал за десять минут и опять за дело.
— Сейчас я накормлю тебя супом. Очень вкусным.
— Ты про айнтопф? — на всякий случай поинтересовалась Бетти. Этот традиционный немецкий суп казался ей слишком жирным и густым.
— Щами.
— Чем? — переспросила она.
— С русской кухней знакома?
— Слышала про… — Бетти задумалась на секунду. — ХАЛАДЭС?
— Холодец, — поправил ее дед.
— Говорят, жуткая гадость.
— Кто так говорит, просто не ел его с хреном и черным хлебом, да под водочку. Я включил плиту, буду тебе ЩИ греть. А пока они подходят, пластинку сменю. — И дед зашагал к лестнице наверх.
У Клауса была легкая походка для его возраста. Казалось, он чувствует себя лучше, чем выглядит. Посмотришь — дряхлый дед, весь сморщенный, из оттопыренных ушей седые волосы торчат. А движения энергичные, мимика живая, голос чистый, без хрипа или покашливания.
Через пару минут дед спустился под новую песню. Ее тоже исполняла женщина, но совсем другая: не томная и хриплая, с сигаретой в зубах, а задорная, простая. Голос звенит, и поет артистка по-русски.
— Кто это? — спросила Бетти.
— Это Лидия Русланова, — ответил дед. — Сталин ее в лагерь сослал.
Она знала, о чем он. Слышала и о советском диктаторе, и о лагере, куда отправлялись неугодные. Певица с пронзительным голосом, Лидия, попала в немилость Сталину (или не она, а ее муж), за что была наказана ссылкой.
— Хочешь выпить? — спросил вдруг дед.
— Нет, спасибо.
— Чуть-чуть? Под суп.
