— Ладно, давай.
Бетти думала, он достанет водку. Вся обстановка к этому располагала: русские песни, еда. Но он подал киршвассер. Эта крепкая, густая, сладкая настойка крайне редко употреблялась немцами нового поколения. «Столичную» они и то чаще пили. Но предпочитали пиво.
— Когда-то давно, — начал дед, разлив настойку по стопкам, — я напился этой дряни. До ПОРОСЯЧЬЕГО ВИЗГА.
— До чего? — переспросила Бетти. Слова были ей незнакомы.
— Это по-русски, — ответил ей Клаус и изобразил свинью, которая визжит. — Понимаешь? — Она кивнула. — Мне было лет двенадцать-тринадцать, точно не помню. Девочка, в которую я был влюблен, стянула бутылку у родителей, и мы распили ее. Потом спали на лавках. — Он указал за окно.
— Ты тут жил в детстве? — удивилась Бетти.
— Не я. Она.
— И как ее звали?
— Либе. — Дед поднял стопку и, чокнувшись со внучкой, выпил настойку. А потом направился к плите, чтобы снять с нее закипевший суп. — Она любовь всей моей жизни.
— Не бабушка?
— Маргарет была хорошей женщиной. Я уважал ее, но чувств не было. Как и у тебя к твоему…
— Которому моему? — решила уточнить Бетти.
— Мать твоя говорила, что ты живешь с каким-то английским снобом. И очень расстраивалась из-за того, что вы расстались.
— Я любила Дэвида, — не согласилась со стариком Бетти. — И того, с кем встречалась до него.
Дед хмыкнул и качнул головой.
— Нет, я не вру. Любила и того, и другого.
— Девочка моя, когда любишь, не расстаешься. — Клаус похлопал ее по плечу и поставил перед внучкой тарелку супа. На вид он ей не понравился, особенно плавающий на поверхности укроп. — И этому не мешают никакие обстоятельства. Вообще!
— Но ты же со своей Либе расстался?
— Нет, она со мной. Даже если ее нет рядом.
— Не понимаю, о чем ты.
— Ее зовут ЛЮБОВЬ.
— Как? — Очень голодная Бетти окунула ложку в ЩИ, поднесла ее ко рту, понюхала. Вроде непротивно. Овощи, мясо. Если бы не растреклятый укроп…
— Либе это по-русски Любовь. Так вот, она всегда со мной. И не только тут. — Дед хлопнул себя по груди, там, где сердце. — Она во всем…
— Ты о супе? О музыке? — Ни то, ни другое Бетти не понравилось.
— В том числе. Но главное то, что со мной воспоминания о каждом проведенном с Либе дне. Я даты забыл, но их, те самые дни, помню. Когда я увидел ее впервые, было ясно, тепло, клены начали сбрасывать первые желто-оранжевые литья. В них я и упал, свалившись с дерева, на которое ты взобралась. И тут она, моя Либе. Стоит надо мной. Взволнованная… — Дед налил еще настойки, а ЩИ он съел почти сразу. — Когда она уезжала из Берлина, я бежал за поездом. Она, высунувшись из окна, махала мне и плакала. Ее слезы были такими огромными, что я видел, как они капали на перрон. Они оставляли следы на грязи…
— В форме сердца? — не смогла сдержать сарказма Бетти.
Клаус посмотрел на нее — но не с осуждением или возмущением, а будто с жалостью.
— И вы больше не виделись? — торопливо спросила Элизабет. Взгляд деда ее пристыдил… Что ли?
— Быть может, я тебе расскажу когда-нибудь, — ответил он. — Суп не понравился? — Дед указал глазами на полную тарелку.
— Я просто есть перехотела, — соврала Бетти. — И в сон клонит, а мне еще ехать…
— Оставайся, — предложил дед.
— Можно? — Она помнила, что Клаус никого, даже дочь родную, у себя не оставлял.
— Тебе — да.
— За что мне такие привилегии?
— Ты вся в меня. Такая же… Даже не знаю, как сказать… Чудаковатая? Нет, неправильно. Живая, скорее: чувствующая, реагирующая, порывистая. Никто из твоих родственников не полез бы на дерево, а ты взобралась, как обезьянка, — усмехнулся дед. — Ты сейчас с родителями живешь?
— Да. Пока у меня нет возможности снять квартиру. Я хожу на курсы актерского мастерства, и это прилично стоит.
— Хочешь стать актрисой? — Он взял ее тарелку, но суп не вылил, а доел. Дети войны бережно относились к еде. Наголодались в свое время.
— Пока не знаю. Пытаюсь найти себя. А играть на сцене мне нравится.
— И как тебе живется с предками?
— Все бы ничего, да квартира у нас маленькая. Я поздно возвращаюсь, всем мешаю…
— И парня не приведешь, да?
— Нет у меня парня.
— Появится когда-нибудь. Знаешь что, девочка? А переезжай-ка ты ко мне! Всем спокойнее будет: и тебе, и матери твоей… Да и мне. Старый я, мало ли что случится.
Предложение было заманчивым. Во-первых, дед жил в двухэтажном доме, и места в нем хоть отбавляй. Во-вторых, располагался он на улице, от которой до ее работы ехать двадцать пять минут на автобусе. В-третьих, с дедом ей хорошо. И, если они заживут под одной крышей, Бетти узнает историю любви Клауса и Либе, и тогда, быть может, поймет, какое оно, настоящее чувство…
— Я с удовольствием перееду к тебе, — сказала Элизабет.
— Вот и славно. А теперь пойдем, я покажу тебе твою комнату.
* * *
С Клаусом Бетти прожила недолгие, но счастливые четыре с половиной месяца. Дед был стопроцентно ее человеком! Да, он, как любой старик, бывал порою ворчливым, вредным, несговорчивым. Он ругался на соседей, собак, телевизор. Пересаливал и переваривал еду, но обижался, если ее не хвалили. Он курил папиросы, а Бетти плохо переносила дым, как и мерзкую вишневую настойку, что она пила с ним за компанию. Но все это мелочи! Их можно и не замечать. Суть в том, что с дедом ей было так хорошо, как ни с кем из родственников. С теми она как будто не была собой и постоянно испытывала вину за что-то. А дед понимал ее и принимал такой, какая есть. Он ругался с соседями, собаками и телевизором, но с внучкой — никогда. Не пытался навязать свое мнение, указать на ошибки. Бетти очень жалела, что так мало общалась с ним. Особенно когда Клаус умер.
Это произошло в первую субботу октября. Погода стояла теплая, ясная. Листья кленов горели огнем в свете утреннего солнца. Бетти зашла к деду в комнату, ту самую, девичью, чтобы проведать. В последние дни он плохо себя чувствовал. Ни на что не жаловался, но много лежал, хандрил, даже оставил в покое и соседей, и собак, и телевизор. Только слушал пластинки, дремал и перебирал старые фотографии и письма. Иногда ел, но без аппетита. Сам не готовил, довольствовался тем, что подаст внучка. А та только полуфабрикаты могла разогревать.
— Дед, ты как? — спросила Бетти, переступив через порог спальни. Она видела, что глаза старика открыты и устремлены в голубую бесконечность неба — он не признавал штор, любил, когда светло. Спать ему это не мешало.
— Готов я, девочка, — ответил тот и перевел взгляд на Бетти.
