Потом Юрий стоял на улице, под фонарем, курил сигарету и думал, что свалял большого дурака, уйдя из клуба. Ну Таня, ну философский факультет; ну бабушка — с кем не бывает? Бабушка — это даже хорошо. Традиции, семейные рецепты, женские секреты — как оно все было на заре прошлого века… Связь поколений, так сказать. Бабушку надо беречь, но при чем тут он? Бабушка-то не его! Не получилось с Таней — получилось бы с Валей или какой-нибудь Анжеликой…
С низкого, мутного, изжелта-серо-фиолетового неба, сверкая в конусе отбрасываемого фонарем света серебристыми блестками, сыпался мелкий осенний дождик. Волосы у Юрия намокли, холодная вода тонкими извилистыми струйками текла за воротник, щекоча разгоряченную кожу, и он как-то вдруг понял, что в клуб ему возвращаться незачем, да и не больно-то хотелось. Из всего, что помнилось об этом вечере и общении с Таней, следовало, что нагрузился он сегодня сверх своей обычной меры; из осознания этого бесспорного факта, в свою очередь, следовало, что он уже протрезвел — по крайней мере, отчасти — и что убивать остаток ночи на то, чтобы опьянеть снова, мягко говоря, нецелесообразно. Рассудок вернулся, включилась логика, и Якушев понял, что пора домой.
Проверив, остались ли в бумажнике хоть какие-то деньги, он махнул рукой таксисту, который выжидательно поглядывал на него из окна припаркованной у входа в клуб машины, выбросил в лужу окурок и погрузился в салон лихо, со столичным шиком подкатившей иномарки.
— Почему один, уважаемый? — спросил, едва тронувшись с места, сидевший за рулем смуглый усач.
— У нее бабушка заболела, — ответил Юрий.
— Вай, не повезло! Эти бабушки, слушай… Где они, там никакого секса! Моя в прошлом году умерла, пусть земля ей будет пухом. Не поверишь: мне сорок, ей сто четыре, а она мне каждый вечер звонит: Ашотик, ты зубы почистил? Ара, почему нет? Уже десять часов, слушай! Сейчас почисти и в кровать! Хорошая была женщина, — добавил он, подумав.
— Верю, — сказал Якушев и, откинувшись на спинку сиденья, притворился спящим.
По дороге он и впрямь задремал и, когда таксист его разбудил, не сразу понял, где находится. Потом в глаза бросилась знакомая с детства полукруглая арка старого дома на Кутузовском и сделанная с помощью аэрозольного баллончика надпись на двери трансформаторной будки: «Юра — лох». Оставалось только надеяться, что автор надписи имел в виду какого-то другого Юру. Поймав себя на этой привычной, домашней мысли, Якушев окончательно проснулся, извинился перед таксистом, расплатился с ним и вылез из машины под дождь, который, как выяснилось, даже и не думал прекращаться.
Ковыряясь ключом в замочной скважине, он насвистывал сложный жалобный мотивчик, подслушанный когда-то в горах Кавказа. Рука слушалась плохо, глаза так и норовили разъехаться в разные стороны, а ноги — подогнуться, но в целом настроение у него было ровное, спокойное — в самый раз почистить зубы и лечь спать, как советовала покойная бабушка разговорчивого таксиста.
Войдя в прихожую, он перестал насвистывать. Хмель волшебным образом улетучился, ноги пружинисто согнулись в коленях, плечи опустились, а руки, наоборот, приподнялись на уровень груди — тело само, не дожидаясь команды, приняло боевую стойку, потому что в квартире отчетливо и сильно пахло кофе, а из гостиной в прихожую пробивался слабый, приглушенный электрический свет. Юрий сделал беззвучный скользящий шаг вправо, чтобы не маячить на фоне освещенного дверного проема, поддев левой пяткой и потянув на себя, захлопнул дверь и сразу же, выбросив в сторону правую руку, нащупал на вешалке старую куртку, во внутреннем кармане которой на всякий пожарный случай всегда лежал заряженный пистолет.
Пистолета на месте не было.
— Давай-ка без нервов, — послышался из гостиной глубокий, прямо-таки оперный, хорошо знакомый Юрию бас. — Между прочим, за такое хранение оружия тебя следовало бы разжаловать, отдать под суд и загнать, куда Макар телят не гонял, годков эдак на десять.
— Сядем все, — скидывая туфли, устало процитировал героя культовой комедии Юрий. — Проникновение со взломом или как там это трактуется в Уголовном кодексе… Ай-ай-ай, а еще генерал!
Разувшись, он прошел в гостиную. Здесь горел торшер, в свете которого презентабельно и заманчиво поблескивали расставленные на журнальном столике фарфоровые чашки, блюдца и кофейник из нержавеющей стали, который при некотором напряжении фантазии можно было счесть серебряным. Помимо этих причиндалов, под торшером поблескивал еще один предмет, а именно голая, как колено первоклассницы, глянцевитая, изуродованная страшным, бугристым многоконечным шрамом плешь. Ниже плеши располагались темные солнцезащитные очки, которые тоже обладали светоотражающими свойствами и, как следствие, тоже поблескивали. Еще ниже, грозя развалить сработанное по старинке, на совесть, кресло, помещалось плотное, не толстое, но неправдоподобно широкое, почти кубическое, налитое нечеловеческой силой, упакованное в недорогой серый костюм тело его превосходительства.
— Здра’жла, — вяло поздоровался Якушев и повалился в свободное кресло. — О, кофеек!
— Угощайся, сынок, — разрешил генерал Алексеев.
— С удовольствием, — сказал Юрий. — Обожаю, когда меня угощают в моем доме моим же кофе!
— Экий ты, брат, мелочный, — нейтральным тоном заметил генерал.
Якушев неопределенно хмыкнул и взялся за ручку кофейника. Кофейник был горячий — не теплый и даже не очень теплый, а вот именно горячий — что называется, с пылу с жару. «Совпадение, случайность», — подумал Юрий и едва сдержал нервный смешок, поскольку совпадение, случайность и генерал ФСБ Алексеев сочетались так же плохо, как селедка, парное молоко и ананасный джем.
— Сколько лет, сколько зим, — нараспев продекламировал Якушев и шумно отхлебнул из чашки. — Чему обязан, господин товарищ генерал?
— Что ты, ей-богу, как маленький, — с оттенком раздражения и досады пробасил Алексеев. — Что за обиды? Я сто раз говорил, что тебе с твоим… э… творческим подходом к работе в строю не место. Ты прирожденный оперативник в самом широком, прямом и изначальном смысле этого слова. Ты же по природе своей одиночка, а тебе подавай погоны, берцы и строгую субординацию! В солдатики не наигрался?
— А играть в специалиста по тайным ликвидациям я даже начинать не хочу, — сообщил Юрий и снова с шумом хлебнул кофе. — Зачем мне такая жизнь? Вот, взять для примера хотя бы и сегодняшний вечер…
— Лучше не надо, — наливая себе кофе, посоветовал генерал.
— Почему же нет? Ну выпил…
— Это заметно.
— А я и не прячусь, потому что не от кого! Отстранен от несения службы — слыхали?
— Не без того.
— Ну вот видите…
— Ты еще поплачь. А генералов по мордасам хлестать — это тебе семечки?
— Да пусть сажают! — сказал Юрий. — От этого ведь ничего не изменится: как был он дубиной, так дубиной и останется. Тот осел, что меня подстрелил и едва одним махом не отправил к праотцам девять живых душ, действовал по его приказу. Господину генералу, судя по всему, было обидно, что операция заканчивается без единого выстрела с нашей стороны, вот он и подсуетился… Что ему за это — в ножки поклониться?
