Юрий без необходимости огляделся по сторонам, словно ожидая, что из пыльных придорожных кустиков сейчас выйдет генерал Алексеев в парадном мундире со всеми регалиями и даст четкие указания по поводу дальнейших действий группы. Вместо его превосходительства из кустов с шумом выпорхнула какая-то пестрая, ярко окрашенная птаха и, испуганно молотя крылышками, стремглав унеслась прочь. Непривычно огромный, уже начавший приобретать малиновый закатный оттенок шар солнца мало-помалу клонился к потемневшему горизонту, на фоне нежно-бирюзового неба четкими, словно вырезанными из темной бумаги силуэтами выделялись плоские кроны черных акаций.
— Укрытие надо искать, — сказал он.
— Это понятно, — нетерпеливо кивнул Быков. — На открытом месте, да еще и без оружия, ночевать негоже. Того и гляди, съедят — не львы какие-нибудь, так местные интернационалисты без расовых предрассудков. Под шкурой-то мясо у всех одинаковое!
— Что ты заладил: съедят да съедят, — отмахнулся Якушев.
— Опасаюсь, — сообщил Быков таким тоном, что плохо знающий его человек, пожалуй, мог бы поверить в искренность этого заявления. — Эх, надо было у этих, на дрезине, автоматы отобрать! Ну хотя бы один!
— Представляешь, сколько они за эти стволы отдали? — возразил Юрий. — Небось последнюю скотину со двора увели…
— А зачем? — немедленно спросил Быков. — Зачем крестьянину автомат, если скотины не осталось? Не знаешь? Я тебе скажу. Чтобы соседей грабить — вот зачем. Политэкономия! Ладно, не нам их учить, наше дело маленькое — ночь до утра скоротать и проснуться там, где легли, а не в чьем-нибудь брюхе. А дальше-то что?
— Я бы еще поискал, — сказал Юрий. — Если не согласны, возвращайтесь. А я планирую осмотреть эти знаменитые копи — может, наши люди где-нибудь там, дожидаются, когда пальба кончится. По дороге загляну в этот их аэропорт. Это крючок, но небольшой, всего километров сто — сто двадцать…
— Правильно, — одобрил этот не блещущий оригинальностью замысла план Быков. Предложение вернуться домой, пока не стало поздно, он спокойно проигнорировал, сделав вид, что не слышал; впрочем, ничего иного Юрий от него и не ждал. — Для бешеной собаки сто верст — не крюк. Почему не заглянуть, раз все равно по дороге? В здешнем аэропорту самолеты, поди, раз в месяц садятся, и то не всегда. А тут — целый «Дуглас», да еще с иностранцами! Диспетчер их наверняка запомнил. Может, подскажет, куда их повезли. А там — как карта ляжет.
— Уважаю, — ухмыльнулся Юрий. — Мало того что политэконом и антрополог, так еще и стратег!
— Правильно, — горделиво напыжился Ти-Рекс. — Это как у Жюль Верна, помнишь? Там у него в каждой экспедиции, в каждой компании обязательно есть какой-нибудь эрудит с энциклопедическим образованием, который все на свете знает и всем растолковывает, что к чему, как оно называется и с чем его едят. Этот, как его, черта… Паганель!
Даша поперхнулась бананом.
— Да, — под доносящийся с заднего сиденья «Лендровера» сдавленный хохот пополам с кашлем уважительно произнес Якушев, — что Паганель, то Паганель. Ну просто вылитый. Только сачка для бабочек не хватает…
С этими словами он уселся за руль и принялся терзать стартер, запуская уже успевший остыть и оттого ставший особенно норовистым движок. Юрий действительно был впечатлен: он никогда бы не подумал, что грозный Ти-Рекс не только читал, но, оказывается, еще и хорошо помнит книги Жюля Верна.
«Лендровер» наконец завелся, выплюнув из ржавой выхлопной трубы облако сизого дыма, перевалил через невысокую железнодорожную насыпь и, отчаянно пыля, бодро запрыгал по ухабам в юго-западном направлении.
* * *
Майор Швырев надел перчатки, поочередно подтянул их, любуясь тем, как играют на лоснящейся коже матовые блики, а затем резко, с разворота ударил сидящего в железном вертящемся кресле человека кулаком в лицо. Голова пленника тяжело мотнулась, прикованные к подлокотникам руки напряглись, заставив стальные браслеты наручников глубоко впиться в кожу. Эта кожа была почти такого же цвета, как черные перчатки Швырева.
— Пальцы побереги, — пьяно помотав головой и сплюнув кровь, посоветовал экс-президент Верхней Бурунды Пьер Мари М’бутунга.
Его торс был накрепко примотан к спинке кресла огромным количеством клейкой ленты; податься вперед, таким образом, не получилось, и плевок, не долетев до пола, попал на колено, расплывшись по светлой ткани брюк красной слизистой кляксой.
— Ты о моих пальцах не беспокойся, — пренебрежительно обронил Швырев. — Я кулаком кирпичи из печки выбиваю. Не веришь? Могу доказать.
— Я бы с удовольствием посмотрел, как ты сломаешь руку, — сказал африканец, — но печки-то и нету!
— А ты чем хуже? — сказал Швырев и изо всей силы ударил его в живот.
Будучи не в силах согнуться, пленник охнул и мучительно закашлялся. Швырев снова подтянул перчатки и пошевелил пальцами правой руки, проверяя, не расшиб ли в самом деле суставы.
— Слабак, — презрительно процедил М’бутунга, когда к нему вернулась способность разговаривать.
Стоявший у него за спиной седой охранник поднял резиновую дубинку, но Швырев отрицательно покачал головой и снова наотмашь ударил пленника по лицу. Красные капли веером брызнули на стену, которой было не привыкать к такому декору: по ней, бывало, стекали даже мозги. М’бутунга хрипло засмеялся — ему тоже было не привыкать. Он попадал в переделки и покруче нынешней и всегда выходил сухим из воды. Сколь веревочке ни виться, все равно конец будет, говорят русские; Писарь со своими прихвостнями, очевидно, был уверен, что хитро закрученная нить судьбы Пьера Мари М’бутунга размоталась до конца и что живым ему отсюда не выйти. Экс-президент придерживался прямо противоположного мнения по этому вопросу и, что самое главное, имел для этого все основания.
Место, где он пришел в себя после ночных посиделок с Писарем на его конспиративной квартире, было знакомое — тот самый подвал, из которого М’бутунга давеча совершил побег. Это обстоятельство все проясняло; правда, по обыкновению, была примитивна, как каменный топор, и неприглядна, как прилипший к подошве клочок использованной туалетной бумаги. Случившееся можно было и, более того, следовало предвидеть, но М’бутунга не корил себя за неосмотрительность, с которой доверился Писарю: у него просто не было другого выхода. Да и Писарь совершенно напрасно думал, что является хозяином положения; сейчас он, конечно, был на коне, но все еще могло перемениться, и не раз.
— Смешно тебе, макака чернозадая?! — рассвирепел Швырев и нанес очередной удар, пришедшийся пленнику в правый глаз.
— Хреновый из тебя зоолог, — сообщил ему М’бутунга. — Черный зад не у макаки, а у гориллы. А у макаки он красный — такой, какой будет у тебя, когда я встану из этого кресла.
— Ты отсюда не встанешь, — пообещал Швырев, — ты отсюда ляжешь.
— Я где-то слышал, — подал голос охранник, — что у диких африканских племен считается самым большим позором быть укушенным гориллой. Интересно, почему?
