— Понял, — с подозрительной кротостью сказал Быков. — Тогда у меня другой вопрос: зачем мы их отпустили? Настучат ведь, как пить дать настучат! Это ж ты, Юрок, лично мне из какой-то своей книжки в уши дул… в смысле, цитировал: дескать, раненый мент хуже раненого зверя, его уж если бить, так непременно наповал…
— Ну и бил бы, — не оборачиваясь, огрызнулся Юрий. — Кто тебе мешал?
— То-то и оно, — вздохнул Быков. — Рука не поднялась, они ведь нас даже тронуть толком не успели. Вот я и говорю: сложная штука жизнь!
— Да уж, — сказала Даша и, повернувшись к мужу спиной, стала смотреть на дорогу.
Бросив взгляд в зеркало заднего вида, Юрий понял, что не ошибся в возникшем буквально минуту назад подозрении: думая, что его никто не видит, Данилыч хитро ухмылялся. Он был неисправим, и Якушев вдруг понял, что любит его в основном именно за это. Он был, как пирамиды, — потихонечку старел, но не менялся, и это было хорошо: как и в пирамидах, менять в нем было нечего и незачем.
Потом впереди, справа по курсу, над лесом взмыла большая стая каких-то птиц. Было похоже, что их кто-то вспугнул; Юрий еще не успел как следует обдумать это предположение, как справа промелькнул наполовину скрытый растительностью поворот — устье, а может быть, исток еще одной малоезжей, не обозначенной на карте, ведущей из ниоткуда в никуда проселочной дороги. Роман Данилович полез в рюкзак за картой, желая в этом убедиться, но тут из-за поворота, едва не опрокинувшись на чересчур крутом вираже, в вихре сломанных веток и оборванных листьев выскочил и целеустремленно ринулся за их машиной еще один джип — тоже пятнистый, с пулеметом на турели и с эмблемой военной жандармерии на капоте. Если у кого-то еще оставались сомнения относительно его намерений, они вмиг развеялись после того, как в клубящейся за кормой пыли простучала короткая предупредительная очередь. Стреляли в воздух, и притом довольно удачно: на головы посыпались листья и древесная труха.
— Ой, — сказала Даша.
— Беда одна не приходит, — проинформировал ее Якушев и прибавил газу.
Слева воздвигся изъеденный временем и непогодой, раскрошенный корнями растений скальный выступ. Дорога здесь была густо усеяна щебенкой; пыли стало значительно меньше, и преследователи немедленно этим воспользовались, открыв прицельный огонь. По заднему борту джипа залязгали пули, и Юрий услышал шипение воздуха, вырывающегося из пробоины в покрышке запасного колеса.
— А вот этот диалект мы понимаем, — с глубоким удовлетворением пробасил за спиной у Якушева Ти-Рекс. — Так-то разговаривать мы и сами умеем!
Далее последовала серия характерных звуков — маслянистых щелчков, клацаний и металлических позвякиваний, — в которых опытное ухо Якушева без труда угадало звуковой ряд, сопровождающий подготовку пулемета к стрельбе. Длилась эта процедура недолго, но за это время преследователи успели дать еще одну очередь. Звякнуло стекло, и к ветру, который ерошил волосы на голове и трепал одежду, добавилась еще одна тугая, бьющая прямо в лицо струйка. Юрий увидел образовавшуюся в ветровом стекле аккуратную круглую дырку, но не успел даже выругаться: прямо над их с Дашей головами оглушительно загрохотал пулемет.
Он почти сразу замолчал, и стало слышно, как, звеня, перекатываются по железному днищу кузова стреляные гильзы. Бросив взгляд в боковое зеркало, Юрий успел увидеть, как машина преследователей, кособоко осев на простреленное колесо, пьяно вильнула в сторону и завалилась носом в придорожные заросли. Над кустами поднялся столб горячего пара из пробитого радиатора; дорога сделала новый поворот, и в зеркале не осталось ничего, кроме колючих зарослей и клубящейся красноватой пыли.
— Я же говорил: настучат, — сквозь гул мотора и монотонный свист врывающегося в пулевую пробоину тугого сквозняка донесся до Юрия голос Быкова. — И настучали, ябеды черномазые…
Якушев опять промолчал, сосредоточив свое внимание на дороге. Слова Романа Даниловича представляли собой простую констатацию свершившегося факта, а Юрий изучал философию не так долго, чтобы квалифицированно, убедительно, а главное, без зазрения совести отрицать очевидное.
Глава 15
После перестрелки на дороге Юрий все время ждал новых неприятностей и, как обычно бывает в подобных случаях, благополучно дождался. Очередная напасть подстерегла их примерно пятьюдесятью километрами южнее так называемого аэропорта Лумбаши, на открытой местности. Причем, скорее всего, именно подстерегла, потому что в буквальном смысле свалилась им на головы именно там, где от нее некуда было спрятаться.
Впереди уже синели округлые, сглаженные временем верхушки лесистых холмов. Где-то там, в почти непроходимых лесах, сплошным одеялом покрывающих склоны предгорий, все еще держали оборону, время от времени совершая набеги на гарнизоны правительственных войск, отряды мятежного президента Машки. Справа и слева от дороги, насколько хватал глаз, лежала неровная, покрытая скудной растительностью поверхность плато. Она была изрезана глубокими оврагами, до краев наполненными застоявшимся, густым, как кисель, зноем, который, казалось, копился здесь миллионами лет, с самого сотворения мира. Край плато то подступал почти вплотную к дороге, то удалялся куда-то к самому горизонту — вернее, это дорога удалялась от него, огибая очередную расселину, которую так и подмывало назвать каньоном.
Юрий вел машину, мало-помалу тупея от жары, пыли, тряски и однообразия проплывающих мимо пейзажей, в которых уже не видел ничего экзотического. Один раз Даша закричала, что видит вдалеке стадо жирафов. Кроме нее, жирафов не видел никто, и, лениво поспорив с мужчинами минут пять — явно не в интересах истины и справедливости, а просто от нечего делать и, конечно, из принципа, — Даша нехотя признала, что ей, возможно, показалось. Вскоре она начала клевать носом; Быков к этому времени уже спал, о чем свидетельствовал доносившийся сзади могучий храп. Колеса с глухим гулом бились о неровности дороги, в кузове, бренча, перекатывались от борта к борту стреляные гильзы да изредка, когда попадался глубокий ухаб, лязгали, ударяясь друг о друга, лежащие на полу под скамейкой автоматы. Юрия тоже клонило в сон; чтобы не задремать прямо за рулем, он курил одну сигарету за другой, бездумно уничтожая небогатый запас, и строил предположения о том, что могло случиться с людьми, которых они искали.
Вообще-то, вероятных вариантов было только два: плен или смерть. Невероятных было больше, но их Юрий решил пока не рассматривать ввиду полной бесперспективности этого занятия. В плен российских специалистов мог взять кто угодно; в конце концов, бесцельное, не по своей воле прозябание в лесном лагере несостоявшегося президента Машки тоже могло расцениваться как разновидность плена. Плен — это было бы хорошо, просто чудесно; каким бы тяжелым и унизительным он ни был, из плена всегда можно освободиться. Иное дело — смерть. Нет войны более жестокой, чем гражданская; охваченные кровавым безумием люди не щадят ни своих, ни чужих, никакие международные конвенции тут не действуют и никем не признаются, и в плен на такой войне берут редко.
