— Да, — подхватил М’бутунга, — как насчет остального? Что ты вор, я знал и раньше, этого ты мог и не говорить. Расскажи лучше, что станешь делать, когда я подниму шум в людном месте — в самолете, на таможне, в вестибюле банка? Нажмешь свою волшебную кнопку и выбьешь мне мозги? Даже ты должен понимать своей тупой башкой, что в следующую секунду твои собственные мозги потекут по стенке вперемешку с моими.
— Беспокойся о своих мозгах, а мои оставь мне, — неприязненно посоветовал Писарь. — Помнишь бумажку из геолого-разведочной компании? С ней, чтоб ты знал, вышла любопытная история. Чистый бланк с печатью для нас раздобыл некто Орешин — по отзывам, грамотный специалист, примерный семьянин без вредных привычек… ну, разве что жадный до денег, на чем в конечном счете и погорел. Как ты думаешь, что с ним случилось после того, как он передал моим людям эту бумаженцию?
— Что тут думать, — пренебрежительно пожал плечами африканец. — Оставить такого свидетеля в живых ты просто не мог, я тебя знаю. Ткнули беднягу ножиком, и весь разговор…
— А вот и не угадал. С ним, видишь ли, случилось что-то вроде приступа буйного помешательства. Взял гранату и старенький револьвер, ворвался в тихое кафе, захватил заложников и начал требовать то личной встречи с президентом, то луну с неба… В общем, его застрелил снайпер, и больших человеческих жертв удалось избежать только благодаря профессионализму бойцов спецназа. Все сложилось очень удачно: и ненужный свидетель погиб, и Алхимик проверил в действии свою новую смесь…
— А ты больной, — тоном спокойной констатации произнес М’бутунга. — Самый настоящий псих.
— Зато живой, здоровый и богатый, — сказал Писарь. — А ты — нищий черномазый покойник. И ты будешь очень тихим, послушным, исполнительным покойником до тех пор, пока все деньги до последнего цента не окажутся на моих счетах. Тогда, так и быть, я дам тебе шанс вернуться из загробного мира на грешную землю: садясь в машину, вручу столовый ножик, чтобы ты мог выковырять эту штуку из своей черепушки, пока я не уехал за пределы зоны уверенного приема. Только тебе придется поторопиться: я поеду быстро.
— Псих, — с уверенностью повторил М’бутунга. — «Пилы» насмотрелся?
— А может, это авторы сценария начитались моих рапортов о проделанной работе? — предложил встречный вариант Писарь и, посмеиваясь над собственной шуткой, направился к выходу.
Когда тюремщики ушли, освободив его от наручников и забрав стол со всем, что на нем стояло, лежало и валялось, экс-президент независимой республики Верхняя Бурунда Пьер Мари М’бутунга громко выругался по-русски, а затем, заранее морщась, полез двумя пальцами под марлевую повязку, чтобы проверить, не являлись ли слова Писаря обыкновенным блефом.
Свежий хирургический шов был тут как тут. Под кожей прощупывалось некое прямоугольное утолщение, свидетельствовавшее, что Писарь не соврал, по крайней мере насчет операции.
М’бутунга вынул руку из-под повязки и осмотрел пальцы. Подушечки были слегка испачканы красным: шов еще кровоточил, а это означало, что края раны пока что держатся вместе только благодаря ему. Африканец еще не успел обдумать перспективы, вытекающие из этого открытия, когда заслонка, прикрывающая снаружи прорезанное в двери окошко, откинулась и в камеру заглянул Швырев.
— Станешь рукоблудничать, — сказал он, — велю приковать обратно к шконке. Так и будешь лежать и гадить под себя до самого отъезда.
— Да пошел ты, козел, — вытирая пальцы о казенное одеяло, огрызнулся экс-президент.
— Я-то пойду, а вот ты останешься, — благодушно парировал Швырев и с грохотом захлопнул окошко.
Лязгнул засов, и стало слышно, как, удаляясь по коридору, майор вполголоса напевает: «Приплыл по океану из Африки матрос, малютку обезьяну он в ящике привез…» Пьер Мари М’бутунга снова выругался, на этот раз вполголоса, улегся, за отсутствием подушки положив под забинтованную голову кулак, и стал думать. Это занятие, которое он всегда считал небесполезным, в данном случае было еще и единственным, что ему осталось.
Глава 19
Юрий сидел, по-турецки поджав под себя скрещенные ноги, на горячей от солнца крыше кабины, правой рукой придерживая лежащий на коленях автомат, а левой держась за переднюю дугу тента, чтобы не свалиться со своего ненадежного насеста на очередной колдобине. Грузовик, сильно потрепанный жизнью трехосный армейский «мак», волоча за собой тучу красной пыли и хрипло рыча, полз по разбитой грунтовой дороге. Низкорослое редколесье сменялось полосами почти голой, поросшей лишь жесткой травой и колючими кустами, каменистой земли; время от времени Юрию приходилось уклоняться от норовящих хлестнуть по лицу веток. Купленная в начале путешествия панама окончательно потеряла товарный вид, пропитавшись потом, покрывшись белесыми соляными разводами и темными пятнами грязи. На шее, натирая потную кожу ремешком и ощутимо толкаясь в грудную клетку, висел подобранный в качестве трофея бинокль, через который Якушев время от времени озирал окрестности. Кабина покачивалась, как лодка в неспокойном море, навевая дремоту, из которой Юрия неизменно выводил какой-нибудь особенно резкий и неожиданный толчок. Позади, заволакивая непрезентабельный придорожный ландшафт, стояла клубящаяся, подвижная стена красной пыли; спереди змеился, убегая под пыльный кургузый капот, оставленный протекторами след, по которому Быков уже третий час вел машину. Если Юрий и Ти-Рекс хоть что-то понимали в следах (а Юрий смел надеяться, что они таки кое-что в них понимают), это был след грузовика — этого самого или другого такого же, двигавшегося во встречном направлении, то есть в недавно покинутую ими деревню.
Никакого братания с последующими торжественными проводами, как и предполагал Юрий, там, в деревне, не случилось. Местные просто попрятались кто куда, и Роман Данилович предположил, что искать их не стоит: судя по одежке и всему укладу жизни, вряд ли хоть один из обитателей деревни прежде видел белого человека и мог связать пару слов по-французски. «Еще пырнут тебя в брюхо какой-нибудь рогатиной, — сказал он, — что мне тогда прикажешь делать — зачистку производить?» — «А почему, собственно, меня?» — попытался откреститься от сомнительной чести Юрий. «А кого? — удивился Быков. — Ты у нас толмач, тебе и карты в руки… вернее, вилы в пузо. А ты как хотел?» — «Не знаю, — сказал Якушев. — Но уж точно не так».
На этой оптимистичной ноте обсуждение закончилось, и контакты с местным населением ограничились выгрузкой из кузова машины реквизированной мародерами домашней живности и скудных харчей. Живность брыкалась, орала и даже пыталась кусаться, так что Роман Данилович, не сдержавшись, проводил последнюю отпущенную на свободу козу аккуратным, вполсилы, пинком в кормовую часть организма. Забираясь в кабину, он вслух понадеялся, что у местных хватит ума закопать поглубже трупы, навести в деревне порядок, замести следы и держать языки за зубами: ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаем. «А то вырежут всех, как цыплят», — мрачно заключил он, поворачивая ключ в замке зажигания.
Юрий уже не впервые воздержался от комментариев. Жертвами любой войны в самую первую очередь становятся те, кто не имеет к ней ни малейшего отношения и кому она нужна, как зайцу мобильный телефон. Возможно, услуга, которую они с Данилычем и Дашей оказали жителям деревни, обернется для тех гораздо большей бедой, чем потеря домашней скотины, но единственный следующий из этого предположения практический вывод: отвернуться и пройти мимо — не отличался конструктивностью, даже если отбросить соображения нравственного порядка. И потом, какая разница, от чего умирать? Смерть от пули, как ни крути, гуманнее, чем медленное умирание от голода на пороге пустой халупы. «Лучше сожалеть о сделанном, чем о том, что не сделано», — сказал он, видя, что Быкову позарез нужно выслушать его мнение. Прозвучавший афоризм, похоже, никого не удовлетворил: Роман Данилович лишь крякнул и воткнул первую передачу, а Даша посмотрела на Юрия так, словно боролась с желанием отвесить ему оплеуху. А за что, спрашивается? Пусть бы сама что-нибудь сказала, раз такая умная. Но нет, молчит. И правильно делает: после того цирка, что она устроила в деревне, внимания к своей персоне ей лучше не привлекать. «Алло, мужчины…»
