Пролог
За спиной Рублева громко звякнули, закрываясь, двери камеры. Он невольно поежился — нет, решительно невозможно привыкнуть к таким звукам за спиной. Хорошо, что на ближайшее время повторов не предвидится.
Он прошел к стойке, где получил свои вещи, отнятые при задержании. Просмотрел, убедился, что все на месте. Застегнул на левом запястье ремешок часов. Сунул бумажник в карман. Кивнул меланхоличному сержанту за стойкой и проследовал по коридору к выходу.
Он остановился на крыльце, прищурившись на солнце. Вдохнул воздух, наслаждаясь запахом моря, пыли и свежести — того, чего ему так не хватало в камере три дня, в течение которых он был задержан.
Француз сдержал свое слово — обвинение Борису не предъявляли, подозрения были сняты. Его продержали под арестом ровно столько времени, сколько нужно было для проверки представленных фактов. Ну и, вероятнее всего, Женере надавил на какие-то рычаги, чтоб государственная машина ворочалась быстрее.
Пиликнул клаксон. Борис не обратил внимания. Звук повторился. Комбат повернулся и увидел машину, из которой выглядывала очень знакомая физиономия.
— Привет, Александр, — сказал Рублев, подойдя и протянув руку.
Бывший «солдат», а ныне правая рука французского бизнесмена чинно ответил на рукопожатие и кивнул на машину:
— Садись, Борис.
Рублев открыл заднюю дверцу и устроился на сиденье возле Женере. Тот улыбнулся:
— Ну вот и все. Закончилась эта глупая эпопея.
— Наконец-то. Я очень рад, — искренне сказал Рублев.
Женере хлопнул Александра по плечу. Тот двинул машину с места. Француз некоторое время молча смотрел в окно, потом сказал:
— Тебе надо уезжать отсюда. Как бы там ни было, но никто не станет тебя терпеть в Сочи сейчас. Даже с поправкой на то, что ты все-таки не оказался злодеем. Герои — они нисколько не менее разрушительны и могут рассчитывать на любовь к себе только в кино.
— Я знаю, — пожал плечами Борис. — Мне примерно то же самое сказал следователь. Только в более «доходчивой» форме.
Женере рассмеялся, представив себе, в какой именно форме подавалась информация.
— Да нет, без рук, — пояснил Комбат. — Это же не тогда говорили, когда меня только что задержали, нет. Это буквально вчера, когда уже было понятно, что отпустят.
— Так вот, послушай умных людей и вали отсюда подальше. И желательно, чтоб тебя некоторое время вообще нигде не было видно. Ты же понимаешь, что истории подобного рода просто так не кончаются?
— Угу, — мрачно ответил Рублев.
Тут и правда стоило задуматься. Истории, завязанные на большие деньги, никогда не имеют положительного исхода. Да и те, кто эти деньги потерял, не склонны прощать убытков. Если кто-то далеко отсюда решит, что Борис должен ответить, то ему не поможет никакая конспирация. Но, с другой стороны, если он просто пропадет из виду, меньше будет поводов вспоминать, что где-то есть человек, ставивший палки в колеса богатым коммерсантам.
— Значит, делаешь так: возвращаешься в Москву — и пропадаешь бесследно. Вот, это тебе премиальные от нашей фирмы, — француз залез во внутренний карман пиджака и извлек оттуда конверт — по виду совсем тоненький. — Загляни.
Борис взял, заглянул. Там лежала пластиковая карточка.
— У нас на дворе век высоких технологий, так что не будем заниматься чеками и купюрами. Здесь — счет на предъявителя с некоторой суммой денег. Код от карточки — вместе с ней, на бумажке. Снимай деньги с этого счета, переводи куда вздумается… они твои.
— Интересно. А за что мне это? Я, кажется, на вас работать не нанимался.
— Но вы помогли, причем весьма существенно. Думаю, будет очень несправедливо обделить вознаграждением такого человека.
Покачав головой в знак того, что оставляет это целиком на совести француза, Комбат положил конверт с вознаграждением во внутренний карман пиджака. Деньги никогда не бывают лишними. Он-то сейчас не бедствует, но предстоит большая возня с переездами.
Они приехали в гостиницу. Рублев вылез из машины, коротко махнул рукой, прощаясь с теми двумя, кто в ней сидел, кто в недавнем прошлом был его соратником. В ответ раздался сигнал клаксона.
Борис вошел в разгромленное фойе. Сейчас, после того, как отсюда вымели весь мусор и начались восстановительные работы, оно не казалось чем-то страшным и не производило впечатления помещения, ставшего жертвой мировой войны. Но запах дыма все еще оставался и царапал горло. Комбат подумал, что его-то как раз выветрят не скоро. Сквозь самую вонючую краску, сквозь дорогие освежители воздуха — сквозь все это будет пробиваться неистребимый горький привкус гари. И вместе с гарью в холле будет присутствовать привкус страха и боли.
От администраторской стойки неторопливо и внушительно, словно айсберг на «Титаник», надвинулся охранник. На его лице было презрительное выражение. Все правильно — героев никто не любит. Даже тех, кто на самом деле помог и выручил. Таких не любят просто на всякий случай.
— Вы чего-то хотели? — холодно спросил охранник.
— Вещи забрать, — невозмутимо ответил Борис. — Я уезжаю.
Охранник неприязненно пожевал губами и посторонился, как бы признавая, что на свои вещи Рублев имеет право.
— У вас пятнадцать минут, — сказал охранник.
Борис неожиданно почувствовал раздражение.
— И что потом? — холодно спросил он, развернувшись и посмотрев на охранника в упор.
Тот попятился. Он почувствовал себя примерно так же, как муха, приколотая к листу бумаги.
— Ну…
— Я буду столько, сколько мне понадобится, — констатировал Борис и прошел к себе на этаж.
Испуганная горничная открыла ему опечатанный номер после того, как Комбат показал ей бумагу из милиции. Он собрался, закинул сумку на плечо и пошел вниз. Охранник проводил его взглядом, от которого у Рублева стала чесаться спина.
Сочи больше не казался Рублеву красивым и доброжелательным городом…
* * *
Он вернулся в Москву, приехал домой, сел на кровать и только теперь понял, чего ему не хватало последние две недели. Не хватало ощущения, что все идет и развивается в нужную сторону.
Да… Со стабильностью в последние годы было сложно. Вроде уже и привык, что какими-то высшими законами в неведомых книгах прописано: не видать тебе, Рублев, мирной жизни как своих ушей! А все равно обидно и невесело.
Борис подошел к окну, стал смотреть на Москву, расстилавшуюся под окнами. Нет, это все-таки муравейник, никак не приспособленный для того, чтобы здесь жить нормальной, размеренной жизнью. Жизнь москвича, так или иначе, подчинена совсем иному ритму, нежели существование провинциала.
