— Тоже правильно. И как, если не секрет, ты собираешься это знание добывать?
Филимонов улыбнулся.
— Не секрет, конечно. Добывать я ничего не намерен. Просто пообщаемся, я посмотрю на тебя. Хотя кое-что придется и узнать, но это буду делать не я, а секретарша. Ты для нее заполнишь мини-анкету. Это надо будет, чтобы тебя в начале передачи представить.
— Ага… Ой, подожди. Я жене позвоню, скажу, чтоб она сегодня смотрела передачу. Очень она просила сказать, когда меня покажут.
— Правильно делает, — кивнул Филимонов. — А ты знаешь, что если у участника передачи кто-то сидит перед экраном, то у него уверенности больше? Ну, получается такой психологический эффект, что вот эта страшная телекамера, которая выглядит как окно неизвестно куда, вроде уже и не чужая. Вот там, в этом круглом окошке, прячется твой родной человек. И ты говоришь как бы перед ним. И все, напряжения заметно спадает.
— Учту, — кивнул Борис.
Он позвонил Татьяне, сказал, чтобы она включила телевизор в семь часов вечера. Жена пообещала не только смотреть сама, но еще и детям показать папу в коробке. Борис расхохотался.
Филимонов подождал, пока Борис договорит. И спросил:
— Слушай, я вот все пытаюсь представить: каково это — убить другого человека. Разговаривал со многими людьми, они все что-то говорили, но все равно непонятно. Что ты можешь сказать на этот счет?
— А что тут скажешь? — дернул плечами Борис после короткой паузы. — Я вот убивал в своей жизни немало. Начиная еще с Афганистана. Там же война была, а не прогулка. И стреляли в тебя по-настоящему. Приходилось стрелять в ответ, стараясь, чтобы это получилось лучше. Вот когда перестрелка — не страшно убить. Ты же фактически противника и не видишь толком. Торчит, к примеру, голова. Ты прицелился — хлоп! Все, голова пропала. И ты знаешь, что враг убит. При этом не видишь, как это выглядит и что там происходит. Или он просто лежит и не шевелится, или агонизирует, корчится… К такому убийству привыкаешь быстро. А вот когда ты в другой ситуации, когда приходится с кем-то схлестнуться лицом к лицу… Хотя, ты знаешь, и здесь работает другой закон. Задумываешься не столько о том, что сейчас ты будешь убивать, сколько о том, чтобы тебя не убили. Остаться в живых — вот самое важное. И следишь именно за этим. Все, что делается, — делается исключительно с целью не дать себя прикончить. Ну и потом, например, ты ему нож воткнул в сердце, он упал. Вот тут можно и подумать, что ты только что сделал. Но оно уже сделано, ничего не поправить… Короче, никаких особых мыслей нет.
Филимонов ненадолго задумался. На горизонте тонким шприцем с острой иглой возвышалась Останкинская башня…
— А вот как тогда получается, что многие люди после убийства ломаются? Становятся или дергаными психами, или просто сходят с ума, потому что это неправильно — убивать себе подобных.
— Так получается потому, что слишком сильно переживаешь. Это нормально, это не патология. Но согласись, очень сложно, пережив тяжелый стресс, возвратиться к нему снова по доброй воле и не измениться в чем-то. Я тоже над первым моджахедом, заваленным в рукопашной, только что слезы не лил.
— А как это было? — тихо спросил Филимонов.
Борис глубоко вздохнул, задумался: а стоит ли рассказывать? Потом решил: почему бы и нет?
— А ничего такого и не было, если вдуматься. На Хиджарском перевале мой батальон налетел на крупный отряд духов, пробиравшихся с территории Пакистана. Действительно крупный. И это были не афганцы, которые тогда против нас воевали устаревшим оружием, как попало. Нет, тут были ребята серьезные. Оружие новенькое, американское, французское, «стингеры», базуки…
Драка завязалась не на шутку. Зима была, а нам жарко! У нас, кстати, думают, что в Афганистане сплошь жара и солнце. На самом деле там зимой в горах — полный привет. Ходили в стандартных зимних бушлатах. А тут, как схлестнулись, поскидывали все лишнее. Иные в тельняшках воевали…
Ну если по совести говорить, то воевать мы тогда умели. И советский десантник — это не клоун в берете, как иногда изображается. Моджахеды против нас всерьез ничего не могли. Даже хваленые «черные аисты» бен Ладена! Так что мы этот отряд крепко в оборот взяли. Но те все лезли вперед, лезли, а там местность была такая паскудная — сплошь какие-то мелкие овражки, трещинки, расселинки. Вот они и смогли подобраться вплотную. Завизжали и как бросились — кто с ножом, кто со штыком, кто с голыми руками. Думали, мы от их бородатых морд страху наберемся и сломаемся. Смешные. Мы и сами не такие уж приятные были после двухдневного перехода и трехчасового боя. Ну, вот тогда и пошло-поехало. Мы тоже похватали кто что успел и как дали дыму — от душманов только ошметки полетели.
И вот тогда я с ним столкнулся. Здоровый гад, в полтора меня, бородатый и смуглый чуть ли не до черноты. Как мне кажется, даже не афганец. Может, араб какой-нибудь, я не специалист, да и некогда рассматривать было. Так вот, он на меня с ножом попер, а я с лопаткой саперной был. Это штука страшная, тебе небось и объяснять не надо. Недаром американцы про нее всякие страшные вещи сочиняют.
Вот мы с этим душманом и дрались. Хотя сильно это сказано — дрались. Все очень быстро произошло, буквально в несколько секунд. Он ножом махнул — хотел режущий по лицу провести. Я уклонился немножко и лопаткой по руке ему заехал. Кровища, нож куда-то в сторону отлетел вместе с одним пальцем. Душман заорал как резаный. И так отшатнулся, как будто сейчас побежит от меня со всех ног. А я же не хочу, чтобы он убежал, как врезал ему лопаткой по харе… Вот теперь и думаю — хорошо, что у него борода росла. А то у меня переживаний было бы побольше. Я ведь только потом понял, какое повреждение нанес. Там небось харя пополам раскололась.
Вот и вся история.
Филимонов потряс головой.
— Ты вроде ничего особенного не рассказал. А у меня мурашки по коже. Может, как раз потому, что ты не вдавался в живописные детали и я сам все додумал…
Они остановились перед здоровенным зданием телецентра, блестевшим множеством окон. Василий припарковал машину на служебной стоянке, запер ее и быстро пошел в сторону стеклянных дверей.
Борис двинулся следом. Никакого предвкушения проникновения «за кулисы» телевизионной кухни он не испытывал. И это было несколько странно — все-таки любопытство свойственно любому представителю рода человеческого, и Борис не исключение.
Они миновали холл. Охранник в камуфляже дежурно вскинулся навстречу постороннему, но Филимонов властным жестом отсек поползновения к излишней бдительности. Они с Борисом зашли в лифт и поднялись на седьмой этаж.
— Сейчас пойдем ко мне в кабинет, — сказал Филимонов. — Займемся твоей анкетой, я просмотрю все, что касается передачи… Сам волнуюсь, если честно… Не так уж часто я занимаюсь прямыми эфирами.
— А что, очень сложно? — спросил Рублев.
— Не то чтобы сложно. Непривычно. Приходится сосредоточиваться, следить за собой, потому что возможности переснять уже не будет. И любая ошибка — это уже не упрек самому себе за лишний дубль, а конкретная и заметная внимательному глазу лажа. А нас смотрят не только простые обыватели, которым эта лажа может и за божью росу сойти. Есть еще и профессионалы — они-то не упустят случая тебя рожей в грязь сунуть.
