— Нет, не надо, — прошептала она.
И сама же отметила, что шепчет только для того, чтобы не разбудить детей. Сердце защемило, руки и ноги онемели от страшной мысли.
— Но не детей же, — простонала Татьяна уже громче.
Тимур полез в карман, а второй рукой сделал какой-то жест, который можно было, пожалуй, истолковать как сожалеющий.
— Как приказали, так и сделаю, — вздохнул охранник.
Его голос был искренне сочувствующим. И это стало последней каплей в ее терпении. Татьяна вцепилась руками себе в лицо и закричала:
— Нет, только не детей!
Тимур достал пистолет. Направил его на женщину. Она замолчала, потому что одновременно заворочались и Мишка, и Лена. Вспыхнул в мозгу самый мощный инстинкт — материнский. Он говорил, кричал, что дети должны быть спасены любой ценой. А разум, подло смеясь, отвечал, что здесь, в этой душегубке, просто негде спрятаться и нет возможности остановить горячий свинец, который вот-вот хлестнет по живой плоти, мгновенно вышибая из нее душу, превращая в разлагающийся кусок мяса.
Татьяна попыталась соскочить с топчана. Она хотела сделать для детей хотя бы то, что могла, — прикрыть их собой. Неважно, что эта преграда — ничто; неважно, что, когда она умрет, вообще не останется никакой защиты! Сейчас в женщине говорило только древнейшее необоримое желание — прикрыть потомство любой ценой.
Тимур нажал на курок, целясь в грудь женщине. На серой кофточке появилась дыра — будто бы кратер с лохматыми краями. Этот кратер брызнул алым, протек на одежду. Кофточка потемнела, и темная, почти черная клякса на ней стала расти.
Татьяна почувствовала, что ее тело отказалось повиноваться, а комната начинает стремительно расширяться в размерах, как будто вдруг ей захотелось из каменного мешка объемом в три десятка кубометров стать всей Вселенной.
Но она еще помнила, что должна защищать сына и дочь…
Татьяна качнулась вперед. Руки протянулись к Тимуру, пальцы царапнули воздух.
Тимур выстрелил еще раз — теперь в голову. Гладкая кожа лба Татьяны расцвела индийской меткой. Женщина упала ничком, чуть шевельнулась и застыла. Из-под нее показалась алая лужица.
Тимур посмотрел под ноги, чтобы ненароком не вляпаться ботинками в багряную жидкость. После нее потом обувь не отчистишь.
Дети уже вовсю просыпались, терли глаза.
Тимур терпеливо ждал.
Наконец они осмотрелись. Сын посмотрел на чужого, стоявшего перед ним. Ленка прижалась к братишке.
— А где мама? — удивился Миша.
Тимур показал стволом пистолета. Малыш посмотрел и увидел, что его мама лежит ничком на полу и не шевелится.
Говорят, дети не понимают, что такое смерть. Этот понял сразу. Он сжался в тугой комок, прижал к себе Ленку…
Тимур выстрелил дважды. Ему показалось, что нельзя дать этому страху всерьез вцепиться в детей. Пусть умрут спокойно…
По пуле на каждого. Чистая работа, можно гордиться. Тимур спрятал пистолет, посмотрел на мертвых заложников, взял одеяла и тщательно накрыл их всех. Утром надо будет найти на территории место, где их закопать.
Он вышел, прикрыв за собой дверь комнатки… А эхо, казалось, еще разносит по заводу отголоски последнего детского крика.
Через час на даче Романова Болеславский вышел в туалет. Его стошнило, хотя он не был пьян. Отплевавшись и переведя дух, Иван умылся. Поднял глаза. Из зеркала на него смотрел невзрачный субъект, в глазах которого светилось безумие. Он еще раз сполоснулся — безумие исчезло, а в глазах появилась решимость.
Он достал из кармана телефон. Пальцы забегали по клавиатуре, набирая 8М8-сообщение, а после Иван нашел номер Бориса, и короткий текст канул в виртуальность. Прежде чем выйти из туалета, Болеславский стер сообщение и с экрана, и из памяти. Просто на всякий случай. Потом вымыл руки и вернулся в гостиную, где подходил к концу фильм…
* * *
Хороших мыслей не было, а штурмовать дом все-таки надо.
Борис снова надел прибор ночного видения и переместился за дом — туда, где территория не просматривалась из будки у входа. Пробежал вдоль дома, надеясь на пожарную лестницу. Но кажется, судьба не была благосклонной к нему. Там проходила водосточная труба, но пластиковая, новомодная. И лезть по ней, если честно, было как-то страшновато. Падать-то будет невысоко, но все равно расшибиться можно всмятку.
Тем не менее Борис попробовал. Он уцепился за прохладный гладкий пластик, повис на трубе, немного подергался. Вроде ничего отрываться и ломаться не собиралось. Поплевав через плечо на удачу, Борис полез на крышу.
Через минуту он уже переводил дыхание, сидя наверху. Теперь предстояло ничуть не менее сложное дело — проползти до ближайшего чердачного окна. Причем проползти так, чтобы не услышали те, кто сидит в доме. Ну, а уже потом будет видно. В конце концов, сам ведь решил работать экспромтом.
Он начал двигаться. Аккуратно, почти не двигая конечностями, а как бы перетекая по металлочерепице. Было холодно, металл покрывался ледяной росой, которая должна была к утру стать инеем. И жилет, и униформа промокли сразу. Борис невесело подумал, что если останется жив, то надо быть готовым к простуде.
Наконец казавшаяся бесконечной крыша закончилась. Он перелез на карниз к окну.
Строго говоря, это был не чердак. Скорее под крышей дома располагалась мансарда. Окно было узким и высоким, но в него мог пролезть человек — это факт. При условии, конечно, что его не пристрелят изнутри. Но это уж, извините, производственный риск.
Рублев, стараясь не попасть в контур окна, приблизился к стеклу и присмотрелся. Нет, в раме не стеклопакеты — и это радовало.
Кажется, и стекло тоже было одинарным. Но утверждать это Борис бы не взялся. Ну что же, значит, надо исходить из того, что одинарное. Ну а там — посмотрим. Борис приблизил голову к стеклу и обратился в слух.
Прошло минут десять, но ни единого звука не донеслось изнутри комнаты. Рублев обнаглел настолько, что показался на фоне окна. Не сдержался, изобразил несколько жестов сомнительного содержания. Но либо в мансарде не было никого, либо у сидящего там в засаде была отличная выдержка.
Борис стал прощупывать стекло, проверять его на прочность сидения в раме. Нет, кажется, оно закреплено достаточно надежно. С другой стороны, штапики, прижимавшие стекло к раме, находились снаружи, как и полагалось по правилам строительства.
Рублев достал нож и стал осторожно ковырять замазку. Поддевал не очень большие куски, чтобы не так громко раздавался треск. Вот сейчас Борис мог сказать точно: внутри слышимость такая, как будто тут что-то потихоньку грызет мышь.
Наконец показались и штапики — тоненькие рейки, прибитые тонкими гвоздиками. Рублев отковыривал эти гвоздики, а потом пальцами вытаскивал из сухой древесины. Было больно, но не до такой степени, чтоб не потерпеть.
