Несмотря на холод и позднее время, на похороны Анны Андреевны в Комарово приехало много людей.
Здесь, в сундуке, я храню драгоценную для меня книжечку стихов Ахматовой, которую она мне надписала и вручила в 1962 году.
Еще в бытность мою в Ленинграде питерские журналисты, зная о моем проживании в квартире Анны Андреевны, постоянно донимали меня расспросами обо всем, что я знаю и помню об Ахматовой. И о том времени, когда мне довелось быть рядом с ней как в Москве, так и в Ленинграде.
На основании тех моих воспоминаний появилась на свет статья, опубликованная в № 3 журнала «Нева» за 1984 год.
Рядом с Ахматовой
Пожалуй, самое точное и похожее на правду слово, за которым можно было бы спрятать все множество сладостных и горьких воспоминаний, противоречивых чувств и первозданных впечатлений, связанных в моей душе с Ленинградом, — это ностальгия. Ну, если не та, охватывающая человека вдали от Родины, то какая-то разновидность этого сугубо российского чувства. Я говорю так, потому что тоска по всему, что довелось увидеть, узнать и пережить в Ленинграде, не умещается в обычные рамки трогательных воспоминаний о милом прошлом и близких людях, а непременно захватывает в себя и строгие силуэты сумрачных улиц, и запах воды, и узор оград чугунных, — иными словами, обязательно связывается с образом этого неповторимого творения Петра, самого этого места на земле.
Таинство ночей, разведенные мосты и застывшие громады площадей сплетаются с радостью тайных свиданий, с мечтами молодости, но тут же и следы героев Достоевского, и окна пушкинской квартиры, и леденящий ветер блокадной зимы…
Удивительно, но вот уже много лет, оторванный от города, от той жизни, от тех людей и забот, от того мира, в котором начиналась моя кинематографическая, да и человеческая жизнь, я все еще не могу отделить одно от другого, не могу сказать, когда что откуда бралось и где кончалось. Более того, мне порою кажется, что в этом одновременном совмещении знакомых лиц, мест, исторических и литературных героев и заключается та неодолимая сила, которая принуждает постоянно, хотя бы мысленно, возвращаться на берега Невы, и каждый раз вновь и вновь испытывать такое чувство, словно оказался на перекрестке лет, в круговороте какой-то гоголевской фантасмагории…
Однажды, отправившись в обычную актерскую командировку на «Ленфильм», я нежданно вновь испытал это затягивающее кружение времен, то и дело оказываясь в самых невероятных и далеких днях.
Совершенно прозаический повод и вполне прозаическое начало дня. Вызвали на съемку. Картина «Звезда пленительного счастья». У меня маленькая, состоящая из отдельных сценок роль мужа княгини Трубецкой. С поезда — на грим. Перед тем как облачиться в игровой костюм, что-то вроде завтрака в соседнем со студией, к счастью, рано открывающемся кафе. Глупая сутолока выездных съемок: автобусы, машины, кто-то уехал, кто-то, без кого нельзя, еще не приехал… В кафе невыспавшиеся ранние посетители с глазами, полными забот, и мы, взрослые люди, полуодетые, в дурацких наколках и прическах, в гриме, с треуголками и веерами в руках. Соответственно и складывается настроение грядущего дня. Наконец всех отправляют в Пушкин, где нужно снимать прибытие царя. Уже там, на месте, выясняется, что по вине кого-то перепутали эпизоды и я, вернее, тот, кого я изображаю, в данном кадре не нужен…
В костюме и гриме так просто не уедешь. Жду оказии отправиться обратно в город на студию. Но в какой-то момент досада, достигнув на вершине бессмысленных препираний предельного накала, остывает, вянет, и тогда всплывает окружающее. Сперва глазами праздношатающегося человека я равнодушно смотрю на давно знакомую лепнину дворца, на озеро, на парк, то там то тут заставленный киноприборами и машинами, но постепенно, по мере удаления от съемочной площадки, от суеты работающих людей, от говора любопытных зрителей, возникает, вернее, восстанавливается совсем другая, сохранившаяся вне забот сегодняшнего дня, реальность. И уже по-иному, спокойно и величественно, сверкает гладь перегороженной запрудами воды, становится физически ощутимой прохладная тень высоких аллей; и мраморные изваяния, возвышающиеся на тронутых плесенью постаментах, незримо обретают свое первоначальное значение.
Теперь отсюда, из глубины парка, и съемочная площадка словно преобразилась, выглядит совсем иначе: всадники в ярких военных мундирах, группы придворных, вязь старинной решетки — все это, наполовину скрытое стволами деревьев, легко соединилось с контурами строений, с легкой белизной стремящейся к воде Камероновой галереи с широкими маршами лестниц, с безукоризненной строгостью парадных аллей. Стоя на моем месте, кто-то именно так мог высматривать в пестрой толпе двора сухонькую фигуру Пушкина или кого-то из его друзей, членов тайного общества. Да и я в костюме князя Трубецкого чем-то начинаю принадлежать тому времени, точно погружаюсь в него.
В силу подлинности всего окружающего, как всегда в таких случаях, приходит на ум, что и он, может быть, да и наверное, хаживал по этой хрустящей дорожке мимо девы, разбившей кувшин…
Поразительно, как много помогает обычному ходу туристических мечтаний легкое позванивание княжеских шпор на моих каблуках…
Но стоило только подумать о том, почему я так твердо уверен, что иду именно той заветной дорогой, как время мгновенно перевернулось, а все окружающее, совершенно ни в чем не меняясь, превратилось в живой фон совсем иных лет. Другая — впрочем, теперь уже тоже более принадлежащая истории и этому месту — тень возникла в памяти и повела своей дорогой.
Конечно, я никогда не мог бы столь самонадеянно бродить по лицейским следам Пушкина, если бы не шел тут следом за Ахматовой. Странной была эта прогулка и потому особняком стоит в длинной череде дней, проведенных рядом с Анной Андреевной.
Потом, по мере течения жизни, это первое впечатление множество раз трансформировалось и усложнялось, обретая все новые и новые связи, но никогда не ослабевало и не исчезало. Так что со временем оно не только не потускнело, но, напротив, утвердилось, превратившись в какую-то неразрывную цепь, соединяющую мою грешную жизнь и повседневную работу с легендарными людьми русской культуры, с трагическими днями и героями блокады, с эпохой революций, наконец, с историей Петербурга.
Уже само появление Ахматовой в моей мальчишеской жизни было необычайно значительно и впечатляюще. Может быть, причиной тому послужило и поведение старших, и постоянное упоминание ее имени в разговорах о Ленинграде.
Когда вместе с мамой я переехал в дом Виктора Ефимовича Ардова, вокруг нас появилось столько людей, связанных с событиями литературной жизни, с поэзией и непосредственно с Анной Андреевной, что в моем ребячьем сознании она сразу заняла особое, даже несколько таинственное, вроде инопланетянское место. Конечно, тогда эти люди были для меня просто дяди и тети; и только много лет спустя я начал осознавать их настоящие места и вспоминать лица, совмещая хмурого дядьку, жившего на последнем этаже по нашей лестнице, с Мандельштамом, а доброго и тоже в очках — с Ильфом, веселого сказочника — со Светловым, папу Петьки — с Петровым, а хозяина замечательных игрушек — с Мате Залкой. И хотя я знал о Залке только то, что он живет на четвертом этаже и обладает заводным танком, все-таки и он, и они все уже были, и какая-то особенная неповторимая атмосфера их жизни наполняла дом.
