И как-то мгновенно по левой стороне канала все четырехэтажные особняки, приосев, уступали дорогу к воде величавой, в ослепительно-белом убранстве, базилике Богоматери Исцеляющей (1681 г. — избавление от чумы). Образ небесной госпожи в царской шапке-короне, в белых одеяниях. Базилика были украшена изысканно-тонкими барельефами от цоколя и до купола. Она парила над твердью и водой благодаря полукруглой паперти, потемневшей лестнице, ступеням, спускающимся к воде.
Бирюзово-зеленые волны лениво лезли на каменные ступени пристани, соборов, на стены дворцов, домов, оставляя темно-коричневые ржавые следы.
Наш катер останавливался у причалов, менялись пассажиры, и бесшумно отчаливал от берега, и вновь я плыла среди дивного, живого города. Нас обгоняли верткие катера-такси, моторки полиции, еще какие-то мини-катера темно-рыжего цвета, угольно-черные гондолы на бирюзовой глади воды. В переулках, что выходят на Большой канал, с придыханием видела улицы-каналы с горбатыми каменными мостиками. Голова кружилась от этого благолепия.
На одной из остановок мы сошли, и здесь меня встретили бессменные часовые города — гондолы. Они невозмутимо покачивались на волнах, прикрепленные металлическими цепями к столбам, словно приглашая на прогулку.
Дорога к гостинице «Древняя Панада» пролегала по узким улицам, в которых могли разойтись четыре-пять человек. Тротуары были почти гладкими — наверно, окаменевшая за шестнадцать столетий земля. И крылечки домов — всего одна ступенька. Непонятно, почему вход вровень с землей… Я не спросила почему. Попадались и крошки-магазины. Ближе к центру в первых этажах размещались кафе и рестораны.
Наша гостиница была XIX века, отделанная деревянными панелями темно-рыжего тона, фойе от лестницы отделял стеклянный витраж с морской царевной. За ним была лестница из камня цвета слоновой кости. В глубине был деревянный альков, где с одной стороны было кафе, а с другой — ресторан. Напротив тоже альков в диванную, и в ней витрина с фигурами из стекла.
Наши комнаты оказались на одном этаже, но отделены углом. Изумление было, когда вместо ключей выдали электронные карточки. В двери вместо замочной скважины щель, в которую вставляешь карту. Раздается неприятный, верещащий звук, и круглая ручка поддается. Затем карточку вставляешь в такую же щель в номере, и свет зажигается.
В маленькой прихожей вместительный шкаф вишневого дерева, откосы стен — дуб. Пол — дубовый паркет с «пламенем», как из моего детства. Обои правильные на протяжении трех столетий: сине-зеленоватые в декоративную полоску, а откосы стен и горизонтальная линия отмечены рейкой. Шторы почему-то красные с золотом. Обстановка в стиле рококо 1717 года: округлые формы, цвет серовато-зеленый, края позолоченных столешниц волнообразный. Кресло того же стиля, но грубее. Над ним расположено хрустальное бра какой-то весьма причудливой формы. Изголовье кровати также серовато-зеленого дерева, напоминающее волны, катящие навстречу друг другу. По обеим сторонам двуспальной высокой кровати помещались пузатые тумбы. Да, все было подделкой, стилизацией, но атмосфера ощущалась.
Безропотная и выносливая моя матушка. По ее грузной и шаркающей поступи я понимала, сколь сильно она устала. В комнате горел свет, и было ощущение позднего вечера. Матушка вспоминала, как полвека тому назад они с отцом гуляли по этому городу, счастливые и безмятежные.
Мы вышли на улицу, и душа возрадовалась, стоял немного увядающий, но день. Солнечные лучи скользили по крышам насупленных домов, не в состоянии проникнуть глубже. Дома изменили тон цвета, стали песочно-серыми… Одна из улиц расступилась, и предстал собор — великан с колоннами в два обхвата. Парадная сторона была серая, как бы «омытая» копотью, а торцы — боковые стороны — белыми. Нам пришлось несколько раз свернуть, пока на одной немноголюдной улочке не заметили деревянную крытую террасу под вывеской «Al Conte Pescaor» — «У князя рыб». В небольшом побеленном зале все столики уже были заняты, а на террасе было свободно четыре. Мебель была дубовая, подстаренная. В один миг показалось все знакомым, когда на столе появилась красная свеча в зеленовато-темном металлическом подсвечнике с основанием в виде круглого поддона для капающего воска; у нас дома три таких подсвечника. Постепенно разгорелись по каркасу навеса светодиодные светильники. И мгновенно он отделил террасу ресторана от улицы — небольшой темный перекресток без машин, дома, сложенные из массивных камней, узкие улочки-туннели.
Мы возвращались в гостиницу по освещенным улочкам. Густеющую тьму пытался развеять маслянисто-желтый свет старинных фонарей. Из какого-то чугунного черного материала были отлиты кронштейны. Свет стекал вниз, так что на тротуаре был бы заметен фантик от конфет. Мы возвращались в гостиницу, а по улочкам разливалась безмятежная, веселая жизнь. Ее голос летал по улочкам до рассвета. И сознание противилось верить в происходящее. За окном дремала Венеция. Было жгучее желание выскользнуть из гостиницы и затеряться в сумрачных улочках города.
Завтрак в гостинице «Древняя Панада» подавали в буфете, где между столиками очень тесно, поэтому в следующие дни мы завтракали в ресторане. Он напоминал капитанскую каюту океанского теплохода начала XX века. Низкие полки без какого-то загиба; стены — панели лиственницы темно-рыжего тона. Бра в виде ветки лилии. Сервиз из белого толстого фаянса, даже без каемочек, слишком простоватый для этого города, где понимали и ценили красоту и изящество. Каши они не варят. Подогретый белый хлеб, масло, нарезанный сыр, ветчина, какая-то колбаса и хлопья с молоком и сдобные пироги с повидлами.
Почему-то в городе с 10 утра до 2 дня все рестораны закрыты, а в кафе подают лишь мороженое и кофе.
Около одиннадцати, как было условлено, пришел Владимир Григорьевич. Он скромно ждал час в диванной и встретил нас у лифта. Мне удалось его рассмотреть, пока он раскланивался с моими спутниками. Доброжелательное, открытое лицо овальной формы. Плотные, тугие губы. Легкая щетина, тронутая сединой. Округлые бороздки вокруг небольшого рта. Лоб с легкой вмятиной и две-три крупные морщины. Голос невысокий.
Когда мы вышли из гостиницы, июньское солнце заполняло улочки, где-то до второго этажа. Вдоль каналов тянулись тротуары шириной шагов в пять. Трех-, четырехэтажные дома стояли с прикрытыми ставнями. Зазор между домами не очень велик, меньше сажени. Туда уходила улочка. Еще одна. Еще. Они вились меж старых разноцветных домов, выгибаясь над каналами мостиками… Не было ни времени, ни суеты города. В этих улицах ощущалось неизменность времени и безмятежность.
Наш чичероне Владимир Григорьевич рассказал, что примерно в 1757 году сенат Венеции решил создать Академию искусств, и за пять лет ее построили.
Пройдя еще одну подворотню, мы оказались во дворе академии, выложенном желтовато-песочным камнем. Само здание было из того же камня. Я взглянула вверх: темно-коричневая, среднего размера, черепица. По всему периметру тянется балюстрада с четырехугольными колоннами. Кажется, было три этажа. Мощная лестница, ступени и подъемник для кресел. Молодая контролерша в брючном костюме включила подъемник.
В необъятном фойе незаметны кассы, справочные вдоль стен, а кругом изваяния — скульптуры. На какие-то мгновения меня охватила оторопь. Это были изящные нимфы и полубоги. Они вводили, впускали человека в свой мир. Через две-три секунды забываешь, что это мрамор. Невидимая, божественная красота открывается в этих изваяниях — замерших фигурах. Их позы, лица были такими естественными и мимолетными, что казалось, что они вот-вот оживут. Это был скульптур Антонио Канова, не покидавший Венеции всю жизнь. Сын каменотеса творил с 1773 года, в 16 лет создал «Эвридику и Орфея». Прошли три-четыре залы, стены и окна которых закрывали высокие щиты. Мраморные камины высотой в человеческий рост, капители которых поддерживают могучие и суровые атланты, казались арками сказочного мира.
