Пространство, промежуток между собором и Дворцом дожей мне заслоняла сторожевая башня. Видно было малую его часть. Это изысканная и какая-то родная простота. Вечерний свет придал дворцу розовато-бежевый оттенок… и проступил рисунок: «в елочку». Все вместе напоминало что-то из детства, из домашнего уюта. И чем гуще становились сумраки и цвета теплели, тем сладостней становилось это чувство.
Есть минута на площади, когда темень зависает над флюгером башни — крылатым львом. И незаметно небо превращается в беспредельное ночное пространство. Я испытывала легкое сожаление из-за того, что ночная мгла не может опуститься ниже к земле. Пресекал ей путь мощный, стылый свет софитов. Придумано замечательно: вся огромная площадь была освещена без единого столбового фонаря. Просто по косякам окон прокурации имеются софиты. И с двух сторон площадь освещается, так что можно спокойно читать. Читать, разговаривать и смеяться не мешала музыка. Пять или шесть музыкантов исполняли эстрадную классику. Они выступали в белых смокингах и черных бабочках. Забавно и слегка грустно было от того, что все, кроме пианистки, играли по нотам в планшетах. Верх листов партитуры я заметила лишь на фортепиано.
Рослые официанты в белых смокингах и черных бабочках плавно скользили по узким проходам между столиками. Часто кто-то из них летел к новому гостю, галантно отодвигал кресло, о чем-то спрашивал, слегка склонившись к гостю. Через какое-то время подошли еще сударыни, другой официант подошел к ним и помог сесть за столик. Потом другие. Это происходило каждый вечер. И нас встречал один из них, когда мы подходили к кафе. Они позволяли с собой шутить, с удовольствием позировали перед фотоаппаратом или мобильным телефоном. Оркестр из шести музыкантов недурно играл.
В честь дня рождения нашей приятельницы было заказано шампанское, фрукты и пирожные, которые пекут в этом кафе уже более пятисот лет. Наискосок от нашего столика находилась витрина самого первого кафе Венеции. В нем царил стиль XIX века.
Порой безмятежное спокойствие площади разрывали рыдающие крики чаек. Крупные, белогрудые, они чиркали над кафе, едва не задевая людей. Они сразу спускались на опустевшие столики и все пробовали. Официанты непрошеных посетителей гоняли.
Чайки пренебрегли нашим столиком, ибо фрукты, ягоды, печенье, кофе и чай претили им. Посетители кафе сменяли друг друга. Спустя три часа секстет стал повторяться. Разговоры поутихли. Высоко в ночном небе светила малахитовая звезда. Она была одна во всем этом бескрайнем просторе. Ее свет мне казался до слез знакомым… Как невозмутимые свидетели, смотрели на этот круговорот жизни застывшие горельефы — лица. Венеция шумела, пела, сияла своими люминесцентными гирляндами, а где-то над ними, в воздухе, парили верные ее покровители — Св. Теодор и крылатый Золотой лев. Наш номер с темно-бирюзовыми обоями в декоративную полоску — переплетенные ветви вьющихся растений — и нежно-зеленоватой мебелью увлекал меня в безвременье: в мыслях, в полусне, пока не заснула, я летала по великолепным залам под добрые взгляды матушки и наших спутников, и всюду меня сопровождал и радостный, и пронзительно мудрый взгляд отца.
В фойе гостиницы нас уже ждал проводник по Венеции Владимир Григорьевич. Мы — барышни — вышли в шляпах и темных очках, все решили пройти к Дворцу дожей другой дорогой, чему я была безмерно рада
Бирюзово-зеленое море бликовало под солнцем, накатывая на ржаво-темный берег бесшумными волнами. В шести шагах позади меня тянулась каменная стена частного поместья, чуть выше аршина в высоту. Через него нависали цветущие ветви магнолий и мандаринов. Красиво так, что невозможно отвести взгляд. Но Владимир Григорьевич обратил наше внимание на медную дощечку, прикрепленную шурупами к стене. Не прочла, а увидела сутулую фигуру в зеленовато-сером плаще, бежево-серой фетровой шляпе и со слишком длинными руками… Иосиф Бродский. Набережная, по которой гулял некогда юный друг Ахматовой, тоже побывавшей в этом городе. Отец, да и матушка не говорили, что Ахматова была в Венеции. Мы переходили небольшой мостик, покрытый резиновым настилом, чтобы могли проехать люди в креслах, и передо мной возникли два образа, изящные… со спины я узнала их — верных подруг: бабушка Нина и Анна Андреевна.
Водный трамвайчик вез нас по Большому каналу. Нам удалось пробраться на палубу. Я словно скользила над водой. Возле меня свободных мест не было. Мои спутники расположились в пяти шагах позади меня. Приглушенный гул двигателей, шум улицы создавали вокруг меня тишину и одиночество. Усадьбы с изящными витражами, великолепные дворцы с картинами-мозаиками, парящие соборы с невесомыми фигурами — мне будто о каждой детали рассказывал отец… я слышала его чуть хрипловатый голос, ощущала его объятье, различала интонации, он так вкрадчиво разговаривал только с нами… И тогда мне раскрылась ценность и неповторимость каждого дома, каждого портика, каждого наличника, каждой капители.
По извилистым, переплетающимся улочкам, продираясь иной раз сквозь толпу, мы вышли на площадь Св. Марка, пристань была впереди, на просторной площади, между Дворцом дожей и библиотекой, построенной в стиле классицизма, из белого камня. Между ними на могучих, гранитных столбах-пьедесталах красовались покровители города — святой Теодор и златокрылый лев. У меня перехватывало дух, потому что вся площадь словно взлетала над морем.
Как мною выше было замечено, на площади нет фонарей, только возле Дворца дожей несколько чугунных, и на каждом по пять светильников на закругленных кронштейнах. Но меня изумило их остекление — сочно-розовый кварц.
Пройдя собор, я взглянула на его боковую сторону-торец и ахнула. Вся стена с балконами, с арками, с капителями, с наличниками — все было вырезано из мрамора, из белого мрамора. Возникло впечатление, что это совершенно другой храм. Он казался невесомым. Барельефы, горельефы будто процарапанные картинки. Дворец дожей соединяется с ним широким тамбуром — небольшой галереей. Она тоже из белого камня, будто кружево из мрамора. Над входом тоже коленопреклоненный Марк в хитоне, перед ним крылатый лев величественно придерживает раскрытое Евангелие. По стенкам, как полуколонны, в пять ярусов, один над другим, святые. Шагов за сто это все воспринимается как мраморная скань… Смотришь и почти не веришь. И охватывает оторопь, взирая на это диво.
Мы подошли к дворцу и продвигались вдоль мраморной балюстрады. Путники мои о чем-то разговаривали, а я рассматривала аркаду. Угловые колонны балюстрады как бы служат основанием для горельефа. Балюстрада тянется по двум сторонам дворца. Округлые арки с мощными колоннами. Неожиданно было видеть мраморные лавки, прикрепленные к стенам дворца. Для кого — непонятно. В решетчатых больших окнах невозможно было ничего рассмотреть. Округлый свод песочного тона отражал звуки. Дюжины сводов опирались на мощные колонны коринфского стиля: по фризу идет резьба — герои легенд, и все высечено вручную, долотом, зубилом, резцом. Оба фриза тянутся по обеим сторонам дворца. Венецианцы приглашали лучших зодчих, которые не могли отказаться от щедрого вознаграждения. Среди горожан были и зодчие, и каменотесы, и ремесленники, бежавшие не только от нищеты. Разбогатевшие на торговле рыбой, всевозможными пряностями и снедью. Кованые двустворчатые ворота были распахнуты. Темно-коричневый металл был шероховат. Стены выложены большим булыжником. Незыблемость, неприступность и легкость. Это все пленяло.
