Тихими, тесными улочками мы вышли на площадь Св. Марка. Эту площадь можно было называть соборной, ибо на другом конце площади с XI века возносился к небу собор Св. Троицы. Он запечатлен на громадной картине неизвестного живописца, что находится в Академии художеств города. Собор напоминал замок раннего Средневековья, углы его закруглены, купол — угольник, увенчанный крестом. Он казался целостным, словно вырубленным из громадной глыбы. И площадь Св. Марка, защищенная соборами, была иной. Сохранилась одна опочивальня дожа, шагов двенадцать в длину и примерно восемь в ширину. В стене, против окна, незаметные две двери: одна — где дежурил слуга, другая — в опочивальню супруги. Мне вспомнились терема наших князей и царей, где были раздельные опочивальни. Каминов нигде не было. Я думаю, что они находятся в лакейских, а в спальне только задняя стенка. За изголовьем еще арка… маленькая комнатка с медной ванной. Ведь венецианцы проводили в дома воду с XI века! Комнат советников дожа не сохранилось.
В других залах картины, гравюры, мебель, мини-скульптуры, шкафы-буфеты, шкафы-витрины с посудой… вазы для фруктов, столовые и чайные сервизы, солонки, серебряные перечницы, кувшинчики для оливкового масла. Многие приборы с ажурными рисунками. В них вставлены стеклянные плошки, стаканчики, сосуды. Эта утварь столь тонка, что если чуть сильнее нажать, то все треснет, рассыплется, а ведь тогда посуду мыли песком да мелом.
Все эти изысканные, красивые вещи всплывали перед моим взором вечером, когда, уже на площади Св. Марка, нам подали кофе, чай, песочное печенье и ягоды в белой керамической и стеклянной посуде.
Старинные часы башни звучным колоколом отмеряли каждые полчаса. На ее плоской кровле звонари бессменно били в большой колокол. Легкомысленная современная музыка не унижала чуткого слуха. Редко чей-то рассеянный взор устремлялся вверх, на вершину дозорной башни. Там, в ночной тишине, шел беззвучный разговор меж теми, кто семнадцать веков покровительствовал этому дивному городу. А под яркой завесой несонного света текла, бурлила быстротечная жизнь. В ночном небе летали белокрылые чайки, а по площади лавировали белые смокинги официантов. Дворец дожей спал, и, может быть, по его залам и гостиным проплывали пары кавалеров и дам в кружении придворного танца.
И мне, когда плыл над городом колокольный звон, сладостны были те звуки, но в глубине души горько за мою родину и за мой город; в моей Москве более тысячи церквей и соборов, но почему-то редко когда разносится благовест…
Я засыпала и просыпалась под звон десятка церквей и часовен, и неважно было, какую болтанку из мюсли подают на завтрак, диво дивное было то, что я находилась в Венеции, проходила по узким дорожкам вдоль каналов, мимо каменных пристаней, чьи ступени были кое-где отбиты, стерты, а многие были подернуты зеленой плесенью. В сердце звучал тихий и счастливый голос отца: «Гиташка, ты в Венеции. Все просто, изящно и красиво. Ты не найдешь двух одинаковых зданий». И верно, мне не попалось двух одинаковых домов.
Гондолы изредка почти бесшумно проплывали. Гондола — длинная и довольно узкая лодка, у которой средняя часть выдолблена, как у индейской пироги, две трети — спереди и сзади — палуба. Кормы у нее нет. Оба носа — парабола. Они приподняты сажени на две, и поэтому кажется, что лодка едва касается воды. Концы напоминали мне трезубец Нептуна, прилаженный к корме боком. Я думаю, что на них вешали фонари. Такие высокие носы плавно вплывали на берег, что позволяло в ненастье и зимой не промочить ног. Весла в этих каналах излишни и громоздки, ибо с ними не разошлись бы встречные гондолы. И такими крепкими, упругими палками-шестами, стоя на корме лодки, управляют гондольеры. Гондолы легкие, устойчивые, могут плавать и в трехбалльный шторм. Как при таком волнении умудряются стоять «водители» гондол, не знаю. Они пели для того, чтобы другой лодочник на расстоянии знал, что навстречу ему идет гондола. К сожалению, не всех людей Господь одарил и слухом, и голосом. Это сейчас, в эпоху лазерных проигрывателей, пение простого лодочника кажется немного нелепым, но еще сто лет тому назад они по доносившейся песне узнавали, что навстречу плывет гондола. Почти у всех жителей города были свои гондолы, и каждый владелец старался ее украсить лучше других. Они были не только всевозможных цветов, разрисованные, но и с серебряной и золотой чеканкой. На это никто не жалел денег, тогда как городская казна беднела. Дож стал брать весомый налог за это, кажется, в XVII веке. Помогло. И с той поры гондолы черного цвета. Они лавируют между водными трамвайчиками и такси, плавно покачиваясь на волнах. Мимо проплывали, проходили двухместные и четырехместные гондолы. Меня поразило, что в них вделаны резные кресла черного дерева, обитые пурпурной тканью. Встречались гондолы, по бортам которых красовались золоченые горельефы львов. Вестимо, это современная подделка, отчего слегка засаднило в душе. Обычные гондолы катали людей по тихим улочкам-каналам.
Мы прошли несколько улиц. Песочного цвета дома чередовались с бирюзовыми, коралловые, желтые разного тона, фисташковые, подобно детям, раскрыли свои ладошки-ставни. Тишину и покой нарушали мерные голоса часовен. Эти четырехэтажные дома с XII века имели водопровод. Еще попадались дома с нишами. В них вместо гондол покачивались моторные катера и водные мотоциклы, которые напоминали нездешних чудищ. Кафе и лавочек с муранским стеклом больше всего в городе. Посуда современная, из толстой керамики, вазы и статуэтки из стекла, маленькие магазинчики одежды и обуви, всевозможных сумок и шляп — все для путешественников. Сами венецианцы, я думаю, покупают на материке.
В это время цвели и белый жасмин, и малиновая магнолия сажени три в высоту, где-то, в ящиках, красовались оранжевые бархатцы. И тишина, которая больше всего изумляла. Порой нам встречались почтенного возраста венецианки. Опрятные и ухоженные, они доброжелательно нам улыбались. Они родились в этом городе, знают каждую улочку, быть может, какие-то предания.
Интересным открытием было для меня то, что необъятная площадь города образована двумя площадями. Вторая не имеет никакой границы с главной. Она простирается прямо с берега и перед дворцом дожжей и заканчивается у торца дворца. Размером она шагов в триста ширины и пятьсот длины, называется Пьяццетта. В стародавние времена на этом месте было торжище со всевозможными лавками. Вестимо, когда приезжал какой-то важный гость, его приглашали к себе в дом. На Пьяццетте шла городская жизнь. Примерно во второй половине XVI века площадь превратилась в лобное место. Спустя полтора века смертную казнь упразднили. А тюремные камеры размещались в верхнем этаже дворца…
Об этом я размышляла, стоя в очереди на вход в колокольню собора Св. Марка (раньше на ее месте стояла сторожевая башня). Время было полуденное, и солнце обливало и собор, и Дворец дожей ясным светом. Правая сторона собора Св. Марка словно вырезана из чистого снега. И вновь в памяти возникла та книга, которую отец давал смотреть, — фотографии и картинки дворцов Венеции, — вполголоса что-то рассказывая. Эти дворцы, соборы обступали меня со всех сторон, а пошептаться было не с кем.
Сторожевая башня — весьма мрачное развлечение. Долго описывать не буду, ибо она, построенная в начале XVI века, рухнула в 1902 г. и за девять лет была восстановлена. В ее подвалах находилось теснилище, куда заточались самые жестокие убийцы. Внутри зябко, сыро. Большие камни. Лифт из темного металла.
