Я больше люблю гулять по улицам. Там все кафе и рестораны, как выше было замечено, до двух часов дня закрыты. Только в кафе можно заказать четыре вида кофе, чай, сливки, сахар, по два песочного печенья. И все. Рестораны закрыты до двух дня. Если вы по дороге купили мороженое, прошли еще метров пятьдесят и захотели отдохнуть, хотя бы доесть мороженое, и присели за пустой столик, вас вежливо попросит официант.
С моря наплывал махрово-янтарный вечер. На углу, за собором Св. Марка, возносится к небу белоснежная базилика, которая несколькими страницами прежде была мной описана.
Мы с Натальей Георгиевной захотели поставить поминальные свечи родным и любимым людям в белокаменной базилике. Стены и фундамент базилики с улицы обновляли, и для мусорных тачек был положен пандус из рифленого металла. Мы вошли в просторные, светлые сени, где было несколько стендов с какими-то брошюрами. Тяжелая, украшенная барельефами дверь открыта. Высокие, острым коньком сходящиеся своды из коричнево-серого камня, образующие три свода. Центральный свод, как мне показалось, был наиболее высоким. Оттуда на меня смотрела Богородица. В ее облике было что-то очень знакомое, остальные лики были суровыми. Вечностью и безысходностью веяло от этого мрачного сонма. Высокий и бесконечно длинный свод базилики был в полумраке. Откуда-то оттуда, из далекой, беззвучной вечности Света — Мира на меня смотрели родные и любимые глаза, а перед нашим взором — приглядная завеса. В то краткое время, что находились мы в церкви, я знала, что высоко-далеко меня слышат и видят.
Вечером, в час заката, главная площадь была залита золотисто-янтарным светом. Фрески собора Св. Марка сияли первозданной свежестью. Ажурные «кокошники» пьедесталов святых, словно золотые нимбы. И землисто-ржавая решетка — «сито», будто заслонка в Вечный мрак, в Вечное Забвение. Постепенно все заключала в свои объятия ночь.
В темном небе летали бело-серые чайки с серыми головками и спинами. Глаза-бусины, колкие и наглые. Из-под ног туристов взмывали ввысь серые, сизые, даже коричневато-сизые голуби. Узрев с высоты покинутый стол, они налетали и пробовали все, пока официанты их не прогоняли. Чайки тоже не гнушались угощением. Мы решили на прощанье поужинать. Летом, в жару, нет аппетита, но Михаил Семенович заказал большую тарелку креветок с зеленью. Нам предложили белое вино и шампанские. Выбрали последнее, а я пила легкий кофе, к которому давали песочное печенье, ягоды, мороженое. Пир. Меня удивило, что подали блюдо с креветками и красной рыбой под куполообразной крышкой. Это была не просто сетка, все прутики были переплетены подобно нашей кольчуге. Высокий, длинноногий, почти седой официант попросил долго не держать открытыми тарелки, чтобы не смущать чаек. Они летали над людьми и куда-то исчезали. Секстет на полукруглой эстраде играл инструментальную классику. Площадь беззвучно гудела от сотен голосов. Солнечный свет постепенно стекал к горизонту, отчего собор Св. Марка становился грузнее, суровее, дворец приобретал теплый оттенок. Он все больше и больше напоминал мне детство, может, что-то в родном доме на Большой Полянке.
Путешественники сменяли друг друга за столиками, так что официанты кружились среди них, убирая грязную посуду, меняя скатерти, гоняя голубей и чаек. Еще они успевали полюбезничать с посетителями, позировать для фотографий, иногда еще и подтанцовывать. Порой кто-то из посетителей просил исполнить любимую мелодию. Платили в открытую. Наблюдая за этим, я с грустью понимала, что большинство людей музыку воспринимали как любимую приправу к блюду. Михаил Семенович, заметив мой недоуменный взгляд, сказал: если бы посетители не платили музыкантам, тогда бы музыканты не выжили. Спустя некоторое время к сцене подошел кто-то из посетителей, о чем-то попросил аккордеониста и дал ему купюру. Меня это немного смутило… Музыканты долго мучили свои планшеты, подыскивая в интернете ноты. Музыканты, как не странно, не знали знаменитых мелодий. Почему-то от этого снова стало немного горько… Когда зазвучала музыка, многие посетители встрепенулись. Оказалось, звучала ария из какого-то знаменитого в Европе мюзикла. Заказчик со своей спутницей зааплодировали. Аккордеонист встал и поклонился. Он был пожилого возраста, с черными подтяжками, сутулый и необычайно смиренный. Из-за этого создавалось впечатление, что ему непросто держать инструмент. Мне что-то подсказывало, что он играет, работает в этом ресторане не по своему желанию…
Мы обсуждали минувший день, время от времени потчуясь морепродуктами, и вдруг налетела чайка. В память врезалось нечто размашистое, бело-серое. Опустившись на стол, мгновенно сложив крылья, горделиво вздернув голову в сером чепчике, птица как-то чванливо глянула на меня и, схватив кораллово-белую креветку с блюда, взвилась вверх. Порыв воздуха хлестнул по лицу. И только в это мгновение я испугалась. Испугалась не птицы, а силы, исходившей от нее. На какие-то мгновения все замерло. Я первый раз столкнулась с дикой, враждебной мощью, которая не слышит и не понимает меня. Воля не подвела. Я осталась спокойна. В те секунды мне стало понятно, что птицы наделены каким-то разумом. Неприятный осадок остался в душе, словно чайка прогоняла меня из города. Почему, не понимаю до сих пор. А площадь продолжала жить ночной, праздной жизнью. Залитая вся неоновым светом, она теряла свою неповторимость. Три ресторана — три эстрады, словно три щупальца великана-осьминога, обвив прокурации, давили бело-желтыми клешнями-ресторанами. Площадь, подобно задерганному трубадуру, пела и пела на разные лады тринадцать или семнадцать модных мелодий. Собор Св. Марка задремал и слегка осел под покровом ночи.
В номерах мы собрали чемодан минут за десять. Потом хотели с матушкой вдвоем попить чай. Оказалось, что в этой гостинице не приносят в номер, а ресторан работает до десяти вечера. Нас это только развлекло. В номере имелось два рифленых стакана. Мы выпили по полстакана воды и легли спать. Из коридора и с улицы доносились резвые шаги, приглушенный смех, взволнованные речи — венецианцы бодрствовали. Город жил в другом времени. Стоило лишь бесшумно выскользнуть из гостиницы и пройти на тихую улицу без кафе и витрин.
Я долго не могла заснуть, понимая, что никогда не вернусь в этот город. Любовалась при тусклом свете матового бра старинным узором темно-бирюзовых обоев. Необъяснимое чувство владело мной от ощущения, что за окном Венеция.
По утрам для меня был особенно приятен колокольный звон. Мне казалось все это сном. Мы собрали наши дорожные сумки и спустились вниз. За завтраком я вспомнила свое детство, вкушая белый, подсушенный хлеб с маслом и клубничным джемом. Клубнично-сливочный вкус напомнил детские годы. Трапезничая и слушая разговоры о минувших днях, я с грустью понимала, что моя мечта исполнилась, а поделиться своими мыслями не с кем. Никто не ждал меня с жгучим нетерпением, с каким ждал бы отец. Бывали секунды, когда папа — его душа — находилась возле меня.
Дорога от гостиницы к причалу и путь в аэропорт был для меня скорбным. Меня устроили на палубе, между двумя скамейками, а мои спутники расположились позади, так что я почти не слышала разговора. Необыкновенные особняки, совершено разные, но единые по стилю, величественно парили над водой. Неожиданно натянулись, как из кисеи, тучи, солнечный свет стал белесым и тусклым, и город стал строже. С его стен, как мне показалось, спала праздность, и город стал прекраснее, и с трудом верилось, что это сотворили люди. Стал накрапывать дождь. Морская гладь зарябила. Дворцы, особняки, соборы уплывали все дальше и дальше. Как бы было хорошо прыгнуть в серо-зеленую воду и вернуться назад — в Венецию безымянной странницей.
