Я посмотрела на Злату, стоявшую по левую руку от Радима. Злата улыбалась слегка напряженно, словно до конца не веря, что буря с моей стороны миновала. Мне захотелось сказать ей: «Потерпи, скоро все кончится, и он будет только твой. Ты лишь убереги его». Переведя взгляд на Радима, я поняла, что сейчас глупо разревусь. Чтобы хоть как-то это предотвратить, я шагнула вперед, и он привычно вытянул руку. Я вложила свою ладонь в его и, шагнув в теплые объятия, уткнулась носом в широкую грудь.
– Я тебя очень люблю, – просто сказала я, потому что не могла этого не сказать.
Радим обнял меня еще крепче и прошептал в мои волосы:
– Все-мил-ка, знала бы ты, как я тебя люблю. Ничего не изменится, слышишь? Я никогда не перестану тебя любить и заботиться. Слышишь?
Радим говорил глухо, и я понимала, чего стоили эти слова суровому воину.
Я кивнула и вдруг подумала, что предопределенность – это все же невероятно больно. Потому что я точно знала, что все изменится. И, вероятно, очень скоро.
– Я знаю, – ответила я. – Я просто хочу, чтобы ты тоже знал: ты самый лучший.
Слезы все-таки потекли. Я не знала, отчего плачу: от страха перед скорой смертью, от неизбежности или от нежности. Я стерла слезы рукавом, чувствуя, как Радим прижимает меня все сильнее, и запоздало поняла, что он опасается срыва.
– Все хорошо, – ответила я и отклонилась, чтобы заглянуть в его глаза. В них было столько нежности, что я едва не зажмурилась. – Все хорошо. Я просто… от радости, – соврала я и повернулась к Злате.
Та стояла рядом и смотрела напряженно, закусив уголок накинутой на плечи шали. А я вдруг поняла, что успела изучить все их привычки. Злата всегда закусывала то шаль, то прядь волос, то палец, когда нервничала. И это было по-своему мило. Я протянула ей руку, и она без промедления сжала мои пальцы.
– Тебя я тоже люблю, – сказала я.
Это не было правдой, но стоило улыбки Златы и того, как засветилось ее лицо.
Радим притянул жену к себе и обнял уже нас обеих, а я закрыла глаза, слушая стук его сердца и щебетание птиц. Мир вокруг чувствовался острее, и мне вдруг стало совсем неважно, сколько времени мне здесь отведено. Святыня способна разменять меня как пешку, но только мне решать, как провести эти дни или недели: рыдая над своей судьбой или же наслаждаясь теплом людей, которые стали мне семьей. Мысль была странной и немного книжной. Впрочем, я с удивлением осознала, что действительно чувствую именно так, а никак иначе. Может быть, меня самой уже не было, а был лишь книжный персонаж: маленький, неглавный и слегка напуганный? Впрочем, и это тоже уже не было обидно. Самое обидное заключалось в том, что, исчезнув из этого романа, я так и не узнаю его финал. Я ведь его так и не дописала.
***
Брат Алвар, ты сумел удивить меня своим последним письмом.
Ты никогда не покидал стен монастыря! И что я слышу? Ты готов привезти мне свитки сам! Ты уже везешь их! И после этого ты хочешь, чтобы я поверил в чистоту твоих намерений?!
Я слишком хорошо знаю тебя, Алвар. Ничто не заставит тебя идти навстречу мне просто так. Я нужен тебе. На что ты надеешься, идя на чужую землю? Ты веришь в то, что вас встретят здесь как дорогих гостей, усадят за стол и устроят пир? Тогда ты просто глупец!
Пока еще не поздно, одумайся и пожалей своих людей. Святыня хранит тебя, но не их. Помни об этом.
Мой совет тебе, Алвар, как человеку, которого я когда-то считал братом: разворачивай лодью. Не испытывай судьбу. Как знать, вдруг ты уже не нужен своей Святыне?
Альгар.
Глава 6
Пеною, белою, как облака или же снег за пятью морями,
Волны ласкали утес, что вдавался в бескрайнее море.
Древняя сила звенела, с высоких уступов срываясь ручьями,
И люди, хранимые ею, не ведали горя.
Дымкой, туманною, как облака или же снег за пятью морями,
Ветер укутывал скалы и прятал от глаз мореходов.
Древняя сила играла душистой травой, шелестела ветвями…
Но близился срок, и ушли острова под воду,
Влившись в сказания, как облака или же снег за пятью морями.
Тщетно отныне и волны, и ветер зовут их песней.
Древняя сила свободу почует, вздохнет, оживая словами,
Ведь свитки не лгут: вскоре ей суждено воскреснуть.
Если бы мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я буду точно знать, что вот-вот умру, и попросил бы предположить, что я буду чувствовать и как себя вести, я бы, наверное, придумала что-нибудь патетическое: переделать все, что не успела, сказать всем, кого люблю об этом или что-то в этом роде. Однако на деле все оказалось совсем иначе. Первый порыв сентиментальности и признаний в любви прошел бесследно во дворе дома Радима, пока я стояла в его теплых объятиях. Альгидрас, к слову, за это время успел молча улизнуть со двора и, с одной стороны, я была рада этому факту, а с другой, меня бесило его безразличие к происходящему.
Чувство собственной значимости слега поутихло, а еще я поняла, что вряд ли Святыня приготовит мне здесь трагическую смерть – скорее это будет вот такое медленное угасание. Это было неплохо: Радиму не придется рваться в бой, искать, мстить и он вполне справится с потерей, тем более сейчас, когда вот-вот появится его собственный долгожданный ребенок.
Вернувшись домой, я долго сидела перед окном на большом сундуке, глядя в сгущавшиеся сумерки, и думала о том, что по Всемиле и плакать-то здесь никто не будет. Разве что Радим с Добронегой и немного Злата, поскольку была доброй и простодушной по натуре. С моей смертью Альгидрас сможет вздохнуть свободнее и перестать, как там он сказал? «Бороться»? К тому времени, как я забралась в постель, я дошла в своих мыслях до того, что все вздохнут с облегчением после моей кончины, и впору было торопить сей светлый миг. И, уже лежа в постели, я поняла, что так старательно накручиваю себя, намеренно умаляя свою значимость здесь, просто потому, что мне страшно, и потому, что я отчаянно хочу быть нужной. Не как Всемила, которую любят и прощают родные, не как та, больные чувства к которой навязывает Святыня, а сама по себе.
Мои мысли обратились к Миролюбу. В голове вертелись наивные вопросы: он будет скучать? Он огорчится? Или просто досадливо вздохнет от того, что нарушились планы и теперь нужно искать новую невесту? Я решительно оборвала процесс самоуничижения и подумала, что Миролюб все же симпатизирует мне, а значит, ему не должно быть все равно. Во всяком случае, мне очень хотелось так думать.
Ночь прошла в каком-то липком полузабытьи: я то засыпала, то просыпалась, не понимая сходу, где я нахожусь. В голове крутились обрывки каких-то легенд, никак не желавшие складываться в общую картину. В итоге я проснулась разбитой и больной. Первым моим порывом было остаться в постели на весь день, но потом я подумала, что если все решат, что я больна, не видать мне поездки в Каменицу, как своих ушей, поэтому я встала, умылась, оделась и вышла из покоев.
