— Почему? Ты же говорил, что он тебя от лихого люда спас!
— Спас. Потому что нужен я еще был, ясно солнышко. Чтобы Свирь получить. И не только… Теперь-то понятно, что здесь так всех манило.
Я сглотнула, вспомнив бедную Всемилу.
— Но что тебе мешало получить Свирь, женившись на ней?
— Я бы не получил Свирь. Радим здесь всему голова. Люди верны ему. Но все бы изменилось, не явись сюда ты.
Я непонимающе помотала головой:
— Он бы потерял верность своих людей, коль и дальше рвался бы в море на ее поиски. Пока Всемилу искали, много воинов полегло. Дружина уже роптать начинала, что головы за дурную девку кладут. Рано или поздно Радим бы сам сложил голову либо в сече, либо свои бы помогли. И Свирь была бы подо мной. Но появилась ты.
Странное дело, в голосе Миролюба по-прежнему не было ни злости, ни ненависти. Только усталость.
— Как все глупо, — произнесла я, — Радим бы не умер. Его же святыня эта хранит.
— Тогда я о том не знал.
— Столько людей погибло зря. Ты даже не знал, что искать в Свири. Просто надеялся на какие-то свитки. Они могли ничего не сказать!
— Тебе не понять, — откликнулся Миролюб. — Когда веры людям нет, древним письменам пуще прежнего веришь. В них защита, они — ключ к власти.
— Ты и так станешь князем. У тебя и так власть. Куда еще-то? — искренне удивилась я.
— Ты даже подумать не можешь, сколько лет я приучал себя не слушать шепот, не вздрагивать от жалостливого «калечный». Княжич, чье увечье видно каждому! В скольких боях я должен был победить, прежде чем меня признала дружина! Иль ты думаешь, что Любим привел меня за руку, сказал: «вот он сын, любите его и служите верой и правдой?» Нет. Так в жизни не бывает. А бывают злые слова, да завязанные намертво тесемки, да срезанные подпруги, да шутки, шутки проклятые.
Голос Миролюба звучал тихо, но в нем было столько едва сдерживаемой яростной боли, что я куталась в шаль все сильнее. Я не была виновата в его увечье, я боялась его сейчас до смерти, но при этом — и с этим я ничего не могла поделать — мне было отчаянно жаль искалеченного мальчишку.
Миролюб замолчал, и последовавшая за его монологом тишина была еще страшнее. Мы стояли в паре метров друг от друга и молчали. Я разглядывала его, пытаясь найти в нем хотя бы один признак чудовища, способного так легко убивать ни в чем не повинных людей, и не находила. Я помнила, как выглядел Ярослав в момент гибели Всемилы. Он улыбался и был чужим и очень страшным. А Миролюб выглядел так же, как обычно. Разве что непривычно усталым. Мне отчаянно хотелось, чтобы он сказал что-то вроде «шутка», и, клянусь всем, что есть, я бы простила ему эту идиотскую шутку. Я бы ни словом не попрекнула. Но он молча смотрел на меня, словно о чем-то размышляя.
— Ты рассказываешь мне все это, потому что собираешься убить?
Странно, но мой голос прозвучал ровно. Отчасти из-за того, что я все еще не верила в происходящее.
—Я должен. Я всегда это знал. Но тебя словно бережет что-то, — прищурился он.
Холодея, я подумала о змее.
— Так змея была?
— Была, — не стал отпираться он.
— Ты устроил пожар в собственном доме? — воскликнула я.
— Его потушили.
— А если бы нет?
— Его бы потушили. Я не дурак.
— Миролюб-Миролюб, — я закрыла лицо руками и покачала головой. — Я такая дура, — призналась я. — Я ведь так тебе верила! Даже когда Альгидрас говорил не верить, я все равно верила. Думала все, что ж ты так со мной возишься? Как никто здесь! А ты каждый раз думал, как меня убить? Да?
— Не каждый раз, — тут же откликнулся он.
Я едва истерически не расхохоталась от абсурдности этой фразы.
— Говорю же, не поймешь, — произнес Миролюб с досадой.
— И что теперь? Ты меня убьешь? А дальше? Охрана нас, допустим, не видела, но был этот как его… мальчик на лодье.
— Мальчики на лодьях, бывает, за борт падают да шею ломают, — пожал плечами Миролюб.
— Но Радим же обязательно спросит. Ведь люди видели, что ты шел со мной.
— Ты еще не поняла? Я могу любого убить без суда. Я сын князя!
— Но ты сам сказал: то, что простят кровному, не простят нареченному. В Свири это не пройдет! Что с тобой будет?
— Ты печешься обо мне? — удивленно вскинул бровь Миролюб. — Ты, верно, странная.
— Мне очень жаль тебя. Ты прав… — начала я.
— Знаешь, что я чувствовал вчера в том погребе? — перебил меня Миролюб — Когда я коснулся ее руки, и она стала показывать мне тебя да хванца, я почувствовал, что должен встать, достать нож и убить тебя прямо там.
— Я… я понимаю.
— Не-е-ет, — покачал головой Миролюб. — Ты не понимаешь. Я никогда не убил бы женщину за измену. Я просто вышвырнул бы ее прочь, как нашкодившего щенка. Разве что кроме той, что любил. Но здесь не могу сказать. Я не любил так, как, верно, умеет Радим да твой хванец.
— Он не мой, — зачем-то сказала я. — Это все навеяно девой.
— Как ты поняла, что навеяно? — вдруг спросил Миролюб, и было видно, что он искренне заинтересован в ответе.
— Эти чувства… они слишком сильные, слишком настоящие. Я уже любила в своем мире. Ну, мне так казалось. Я просыпалась и засыпала с мыслью об этом человеке. Но с Альгидрасом другое. Понимаешь, он просто касается моей руки, а у меня сердце едва из горла не выскакивает. Я смотрю на него и отмечаю всякие мелочи: шрамы, то, какие у него ресницы, как он улыбается. Ну, то есть и в обычной влюбленности это отмечаешь, но здесь… мне кажется, что я не смогу дышать без него.
Было что-то сюрреалистичное в том, чтобы стоять в лесу с человеком, который собирается тебя убить и всерьез описывать свои чувства к другому мужчине, но отчего-то я чувствовала, что это правильно.
— А еще если выбирать жить в безопасности и без него или в опасности, но с ним, я бы выбрала второе. Я в этой любви себя вообще не вижу, понимаешь? Только его. И это странно.
— Потому ты думаешь на Деву?
— Ну а как еще? Я не думаю, что способна на такую любовь сама по себе. Я была знакома с массой интересных мужчин. Да что там! Ты гораздо привлекательней его во всех смыслах! Но я все равно думаю о нем. Разве не странно?
Миролюб задумчиво закусил губу.
— И я старше на пять лет. Понимаешь? Мне никогда не нравились мальчишки, — добавила я.
— Тебе двадцать четыре? — живо спросил Миролюб.
Я кивнула.
— Как мне и Алвару. Странно. Так вот вчера, — продолжил он, словно и не было моего монолога, — в погребе, я вдруг понял, что это — не мое. Желание убить не мое. Оно горело во мне, у меня уж и рука к ножу потянулась. И я стал вспоминать. В Каменице я думал лишь об этом. После, в дороге, когда стрелы свистели, я о том думал. Да даже в Свири я о том думал. Это было… неприятно. Мне и защитить тебя хотелось, и убить разом. Предание преданием, но желание убить тебя было слишком… слишком сильным.
