Если бы ещё к этому всему Лесана не упустила Люта… Он, конечно, о намерениях Крепости — ни сном ни духом, но и без того рассказать мог много. Как же сглупила она!
Девушка укрыла меховым одеялом зябнувшего колдуна и вернулась во главу торгового поезда.
— Ну, поехали что ли? — недовольно сказал из своего возка Чет и добавил: — Платишь вам, платишь, так еле тащитесь.
Хлад не удержался и прыснул, за что получил немедленный подзатыльник от «купца».
Весело им. И вправду весело. Мужики и парни забавлялись, как малые дети. Лесана сперва угрюмо хохлилась, не понимая этой их беззаботности. Ну, право слово, как на Навий Велик день, когда мужики и бабы по городам и селам рядятся в потешные одежи и вместе с молодежью пугают друг дружку, стучатся по домам, требуя от хозяев откупаться угощением. Считается, чем страшнее нарядишься, чем сильнее шумишь, тем лучше отпугиваешь злобную нечисть.
Говорят, праздник сей задолго до Ходящих появился. Лесана и сама его любила. А уж как они с подружками разрисовывали лица и руки сажей, как растрёпывали волосы, вплетая в них ветки и солому, как рядились в вывернутые мехом наружу тулупы, опоясывались мочалом! Но, то ведь когда было? Сейчас уж всё выстудило в ней. И от чистого сердца обережница полагала, что так же выстужено людское в других Осенённых. А теперь смотрела, как дурачатся ратоборцы, и диву давалась. Битые ведь жизнью мужики!
Потом лишь поняла с опозданием: никто из них не знает, вернётся ли обратно живым, погибнет сам или похоронит товарища. И это предчувствие возможной близкой гибели заставляло каждого острее чуять жизнь, радоваться хоть чему-то. Да и как часто удается Осенённым видеться? А ведь многие из этих мужчин прежде вместе учились и взрослели. Потому-то нынче для них отрада побыть простыми людьми, пускай и ряжеными, но людьми. Примерить на себя жизнь, которая прошла мимо. Вот и камлался Чет и поддавались его придури одинаково, что молодые парни, что зрелые мужики. Потеха!
Тамир опамятовался к вечеру. Сел в возке, потёр руками бледное лицо, сказал подошедшей Лесане:
— Скажи мне, красивая, долго ехать ещё?
Она внимательно посмотрела в тёмные глаза, взгляд которых был тяжелым и чужим. Хотя, что взгляд! Сроду не назвал бы её Тамир красивой.
— Это, смотря, куда ты собрался, — осторожно ответила девушка.
Собеседник усмехнулся:
— Вестимо куда — в Цитадель.
Обережница не знала, что сказать, что спросить, поэтому ответила лишь:
— Дней через пять.
И позвала несмело:
— Тамир?
Мужчина усмехнулся:
— Что?
Девушка сказала:
— Ты не Тамир.
Он кивнул:
— Верно.
Повисла тишина, только слышно было, как Чет гоняет вокруг костра «холуев», чтобы быстрее оборачивались стряпать похлебку, покуда не стемнело навовсе.
— Зачем ты зовёшь его? — негромко спросил Ивор. — Он ведь тебе не нужен. Его ничто не держало.
— Где не держало? — не поняла Лесана и оттого спросила враждебно и зло.
— Здесь, — развел Ивор руками. — Среди вас всех. Иначе он бы противился.
— Ты заперт резой, — жёстко напомнила собеседница. — Ты ничего не можешь.
Ивор улыбнулся. Точнее улыбнулся Тамир, но Лесана прежде не видела у него такой улыбки — кривой и язвительной.
— Не могу. Но мне и не надо.
— Тогда зачем ты к нему прицепился? — девушка нависла над колдуном.
— Я же сказал — он сам позволил. А зачем мне это — объясню в Цитадели, — ответил Ивор.
— Кому? — спросила обережница. — Главе?
Навий поморщился:
— Тому, кто поймет. Ты — не понимаешь. Видишь, как перепуталось всё? Я, он, люди. Разве это хорошо? Разве правильно? Я жду, другой ищет. Год ищет, сто лет… Солнце то взойдет, то снова сядет. А то нет его и будто тьма. Глядь, а не в мире тьма, но в душе. И сочится оттуда холодом… Зябко. Не видно ни зги. А как искать в потемках? Надо свет. Яркий. Чтобы каждую веточку, иголку каждую в его лучах разглядеть. Дорогу найти. Встретиться. Не всё же впотьмах блуждать… Да и душа болит, болит… Болела у тебя душа когда-нибудь, девушка? Знаешь каково, когда на сердце, будто вышивку кладут — пронзают иглой и нить кровавую тянут, тянут сквозь плоть, а потом сызнова втыкают, наново тянут, и нет этой муке конца, а боли исцеления…
Он не говорил, шептал жарко и прерывисто, глядя на Лесану безумными глазами — тёмными, страшными, лишёнными мысли. Только чернота была в них. И боль. Должно быть, та самая, о которой он говорил, которая его терзала.
Обережница понимала, что беседовать с безумной навью глупо, а спрашивать у неё что-либо ещё глупее, поэтому отпрянула, втянула из-за пояса нож, не свой — свой она так и не нашла, — а Тамиров, снятый у него с пояса.
— Заголись, — приказала девушка. — Резу подправлю.
Лихорадочное безумие погасло в глазах колдуна, и он покорно поднял рубаху. Реза не затянулась за минувшие сутки и Лесана без жалости рассекла незаживающую рану, опалила сиянием Дара.
Кровь текла медленно, словно неохотно. Колдун закрыл глаза, лег ничком обратно в возок и больше не поднял головы. Когда спутница принесла ему горячей похлебки, он посмотрел на неё с мукой.
— Надо есть, если хочешь доехать до Цитадели, — сказала обережница.
Навий подчинился. Видимо понял, что занятое им тело нуждается в пище. Ел он медленно и без жадности, так как не проголодался и не чувствовал вкуса. А потом вернул миску и лег обратно, безучастный ко всему происходящему.
96
Клёна после разговора с отцом извелась. Знала, надо дать Фебру время окрепнуть. Понимала, что Клесх прав хотя бы потому, что старше и мудрее, а, следовательно, надо прислушаться. Но помнила она также и слова Фебра, сказанные ей (казалось, целую жизнь назад!) ещё в Старграде. Об этом их разговоре Глава не знал. А знал бы, навек, небось, отсоветовал падчерице навязываться тому, кто её оттолкнул. Фебр ведь не принял её тогда. Да и сейчас не принимал. Скорее, чувствовал вину, а теперь ещё был, словно тяжким долгом, повязан благодарностью…
Зачем бередить парню душу? В конце-то концов, хотела ведь Клёна, чтобы он жил и был счастлив, чего ж ей ещё надо? Хранители услышали мольбу, приняли в дар старую шаль и своею волей сделали так, как их просили. Клёне ли сетовать после всего?
Она и не сетовала.
Только сердце страдало. Человек, на котором для неё замкнулись и боль, и счастье, и жизнь, выздоравливал, креп. Чему ещё радоваться? Но душа рвалась. Тянулась к тому, кому была не нужна. Как ей — глупой — прикажешь не трепетать, не надеяться?
Никак.
Поэтому девушка снова пришла в лекарскую, крепко-накрепко наказав себе не кудахтать и не суетиться, как предостерегал отчим.
