— Ты любил меня? Скажи, любил?
Он медленно кивнул. В его глазах была грусть. Но не было тоски.
Ту Лесану он и вправду любил. Её он помнил. Эту новую не узнавал, но разве лишь в том дело! Больно, всегда больно отпускать из сердца первую любовь. Но какой бы скоротечной и нелепой она ни была, какой бы сильной и глубокой не казалась — она лишь тень настоящего чувства, лишь слабый его отголосок. Тем и памятна. Да только будет ли что новое? У него? У неё?
Смешно.
Обережник взял девушку за руку. Его ладонь была холодна и покрыта тонкими шрамами от ножа и неровными, недавно затянувшимися уродливыми рваными рубцами.
Лесана думала о том, как её и Фебра переменила жизнь. Перемолола кровавыми жерновами. Ничего не оставила от них прежних. Ни лиц, ни тел, ни душ, ни сердец. И вот они сидели рядом — два пустых сосуда — и каждому снова хотелось наполниться теплом, тем самым теплом, которое согрело их четыре весны назад. Целая вечность! Но им нечем было поделиться друг с другом. Нечего отдать. Кроме разве что эха и отголосков тех чувств, что ещё остались в памяти.
Сто раз скажи слово «мёд», а слаще на губах не станет…
Ей было жалко его. Он жалел её. Как может жалеть лишь тот, кто понимает и знает цену перемен, кто видел иное — девушку с высокой полной грудью, ясными очами и толстыми косами, юношу — широкоплечего и сильного, с открытой улыбкой и глазами, в которых отражалось весеннее солнце.
Как сильно они изменились.
— Лесана?!
Она распахнула глаза.
Напротив стояла Клёна и улыбалась:
— Ты приехала?! — она повисла на обережнице. — Нынче?
Клёна расцвела за эту весну. И красота её стала взрослее и строже. Куда-то делась юношеская угловатость, без следа пропала робкая застенчивость. Она поправилась, на щеках снова расцвел румянец, и что-то изменилось в ней, что-то… Лесана не могла понять. Видела лишь, как сильно девушка стала похожа на мать. Неуловимым изменением черт и выражением глаз, поворотом головы и улыбкой. Нелегко, должно быть, Клесху подмечать это подобие.
— Фебр, — Клёна смотрела теперь на ратоборца. — Ихтор уже разрешил тебе выходить? А я и не знала.
Лесана посмотрела на обережника и… сердце её на миг замерло. Потому что не было в его глазах той пустоты, которую она видела в них ещё несколько мгновений назад. Он и сам, наверное, ещё не осознал случившегося, не чувствовал в себе перемены, но Лесана-то заметила. Она помнила этот взгляд. Почти так же, давно-давно, четыре весны назад Фебр смотрел на неё. Почти… Но даже тогда, не было в его взгляде такой щемящей осторожной нежности.
Глупая, неужели она не видит?
— Я рада, что тебе лучше, — сказала Клёна обережнику.
А Лесана заметила промелькнувшую в её взгляде грусть. Так мать смотрит на своё повзрослевшее дитя: с любовью, гордостью и тоской, понимая, что не удержишь уже рядом, придётся отпустить рано или поздно, хотя и сердце противится.
Фебр улыбнулся девушке в ответ, но промолчал.
Лесане вдруг стало тепло на душе. Будто это ей он улыбался, будто с ней не решался заговорить.
— Ты ведь придёшь ко мне? — Клёна посмотрела на подругу. — Придёшь нынче?
— Приду, — ответила та и добавила: — Я тебе гостинцев привезла.
Девушка почему-то засмущалась, порозовела и заторопилась:
— Я пойду, а то меня Матрела в кузню отрядила — ножи наточенные забрать…
— Иди, иди, — улыбнулась Лесана.
Клёна ушла слишком поспешно, словно сбежала.
Обережница же повернулась к Фебру. Он старательно не глядел в сторону ушедшей, будто дал себе какой-то глупый зарок.
Лесана порылась в кошеле, висящем на поясе, и вытянула на свет подарок бродского сереброкузнеца Стогнева. Тронула Фебра за плечо, а когда он перевёл на неё взгляд, вложила кольцо ему в ладонь.
— Держи силок на птичку, — улыбнулась девушка.
Ратоборец смотрел на неё удивленно, потому что по-прежнему не понимал того, что для Лесаны стало очевидным.
— Она очень хорошая. Не обижай её.
Мужчина горько усмехнулся:
— Она-то хорошая. Я теперь не больно хорош, — и он показал взглядом на пустую штанину. — Я обидел её, Лесана. Сильно обидел. Когда ещё ходил на двух ногах.
Собеседница покачала головой. Она поняла, что он хотел сказать: обидел девку, когда был полон сил и хорош собой, а теперь, став немощным калекой…
— Так не обижай снова, — сказала в ответ на это обережница. — Уйми гордость-то. Отдай кольцо.
Фебр с сомнением поглядел на украшение. Клёне такое, небось, и на указательный палец велико будет. Лесана снова прижалась затылком к его плечу.
— Ты её не любишь? Или себя? — спросила она, наконец.
— Себя.
Девушка улыбнулась и поднялась со скамьи:
— Что она в тебе — дураке таком — нашла? Вот бы понять. Ладно, пойду хоть помоюсь с дороги. А ты думай, думай… Да не о себе. О ней думай.
Ратоборец улыбнулся, и на этот раз в его улыбке не было прежней грусти:
— Как сильно ты изменилась, — сказал он снова.
Лесана вздохнула:
— А вот наставник и… спутник прежний в один голос говорили, что я живу и не умнею.
Обережник покачал головой:
— Это они, любя.
Девушка усмехнулась:
— Да. Особенно второй. Кольцо не потеряй.
Она ушла.
И почему-то на душе было легко-легко.
101
По чести говоря, Люту очень повезло. Собственно, везение было его постоянным спутником. Нехватку Дара он искупал редкостной удачливостью. Во всяком случае, дураки именно так и считали. Лют дураком не был и цену своей удаче знал. Там, где Осенённый мог отбиться одной Силой, таким, как Лют, приходилось смекать и исхитряться.
Стая приняла его сперва настороженно, а потом брезгливо. Конечно, стая Серого. Особенно ближние. Но им не в чем было обвинить недавнего полонянина, поэтому оборотни лишь глумливо ухмылялись. Как же! Попался девке, потом, как пристяжного, она волочила его за собой, травила псами. И это с его-то гордыней!
Один из переярков Серого нарочито брезгливо фыркнул, когда Лют проходил мимо.
Оборотень замер. Медленно повернулся на звук. Из полумрака на него насмешливо смотрели жёлтые звериные глаза. Лют шагнул вперед, наклонился к волку.
— В носу свербит, чадо? — спросил он, узнавая молодшего из Осенённых ближней стаи.
Тот в ответ зевнул во всю пасть, показав чёрное нёбо и розовый язык.
— Перекидывайся, — приказал Лют.
