Обережник в ответ покачал головой и кивнул девушке:
— Идём. Ишь, расселась.
Светла заторопилась. Всунула ноги в валеные сапожки, накинула тулупчик, обмотала кудлатую голову платком и спросила с надеждой:
— Гулять?
Донатос про себя вздохнул. Какое «гулять»? Ему бы доползти до покоя, уткнуться мордой в сенник и выспаться…
— Иди уже, — подтолкнул он дурёху. — Всю душу вымотала.
— Родненький, устал? — на крыльце Башни целителей блаженная обернулась к спутнику и сострадательно коснулась плеча. — Идём, ляжешь, отдохнёшь. Я тебе похлёбки с поварни принесу…
Он глядел на неё, на то, как она суетилась, как светилась от счастья, что может быть полезна, может ухаживать за ним… Вот создадут же Хранители бестолочь такую!
— Не надо мне похлёбки. В лес идём. Гулять, — обережник с трудом выталкивал из себя слова. — А то, правда, загнёшься, скажут — уморил.
Нет, он бы не сожалел, случись дуре и впрямь загнуться, но ведь, стрясись чего с этой малахольной, как бы Клесх не насторожился, не передал Русая другому креффу. Ещё попустится уговорами Лесаны и отдаст парня, кому помягче. Да той же Бьерге! Она — баба, к тому же в тех самых летах, когда всякий делается жалостливым да мягким.
— Гулять? — Дурочка забежала вперёд, заглянула в глаза спутнику, стараясь угадать — не насмехается ли? — Прям так-таки гулять?
— Прям да. — Он пропустил её вперед, почти выталкивая за ворота крепости. — Ну. Гуляй.
Девушка обернулась, смерила креффа удивлённым взглядом:
— Как?
Он рассердился:
— А я почем знаю, как тебе гулять надо? Туда сходи или вон туда. От меня отстань только.
Светла тут же заплакала:
— Родненький, ты почто же меня гонишь? Куда же я туда пойду? Там ведь снегу по колена! Да и холодно! Идём домой, родненький, — и потянула его, дурища, обратно в Цитадель.
Но Донатос не дался. Схватил скаженную за плечо, подогнал пинком и направил в сторону леса.
— Пока три раза вокруг крепости не обойдешь, никакого дома. Иди. Я тут посижу, — он устроился на старом выворотне. — Ступай, ступай. Там, вон, белки. На них поглядишь. Может, ещё чего забавного увидишь.
Блаженная упёрлась:
— Одна не пойду. А ежели волк?
Колдун вздохнул. Да, о волках-то он не подумал. Да и зачем ей три круга вокруг крепости давать и, правда, в снегу увязнет… Ну вот что с ней делать?
— Ладно, идём до каменоломен. Там тропинка натоптанная. Туда сходим, обратно вернемся, как раз нагуляешься.
Девушка радостно кивнула и взяла спутника за руку.
Зимний лес был молчалив. Снег под ногами скрипел. Шумели деревья. День стоял не самый погожий — ветер нес с закатной стороны тяжелые тучи. К ночи быть метели…
Когда впереди показался старый лог, колдун собрался повернуть назад, но Светла удержала его.
— Что? — Донатос очнулся от своих размышлений.
— Свет ты мой ясный, — позвала девушка и посмотрела на обережника переливчатыми глазами. — Когда умру, хоть вспоминать будешь?
Крефф замер, глядя в безумные очи.
— Я тебя для того тут выгуливаю, чтоб померла? — строго спросил он.
Скаженная грустно улыбнулась и коснулась его щеки кончиками тёплых пальцев:
— Всякому свой срок отмерян. Однажды придётся прощаться, — её голос был тих и серьезен. — Хоть вспомнишь меня, глупую, иной раз? Или забудешь тотчас же?
Колдун смотрел на девушку и будто снова не видел в чертах её лица и во взгляде привычного безумия, не слышал в голосе беспокойства.
— Да ты, никак, к Хранителям собралась? — спросил обережник.
Она склонила голову на бок и улыбнулась:
— Нет, свет мой. Но ведь однажды придётся.
Донатос усмехнулся:
— Однажды всем придётся.
Скаженная вдруг прижалась к нему, сдавила в объятиях и прошептала:
— Нет-нет, как же я тебя оставлю-то? На кого брошу? Ты же ведь и поесть забываешь. А не озяб ли? Ещё расхвораешься…
Крефф с трудом высвободился из кольца неожиданно сильных рук.
— Обратно идём, — сказал он, с усталостью понимая, что короткое просветление, случившееся в скудном уме дурочки, завершилось.
— Ты вот не любишь меня, — меж тем лопотала блаженная, — а зря. Зря не любишь. Я же ведь тебе добра одного желаю. А ты всё гневаешься, всё ругаешь меня…
Она щебетала и щебетала, а он равнодушно шагал рядом, уносясь мыслями далеко-далеко: надо отыскать Русая и всыпать паршивцу, чтобы больше не вздумал убегать от креффа без позволения. Потом надо дуру на поварню отвести, чтобы накормили, да попросить меда, пусть ест, а то и правда, вся синяя, будто на непосильной работе ломается…
— …женишься на мне, тогда уж… — вырвал обережника из раздумий голос скаженной.
— Чего? — Донатос даже споткнулся. — Чего сделаю?
Дурочка глядела на него радостно:
— Женишься!
— А-а-а… — протянул крефф. — И когда?
Она счастливо улыбнулась:
— Так по осени. По осени свадьбы-то играют.
— И правда… — мужчина пошел дальше. — Глупость спросил.
Скаженная устремилась следом:
— Так вот женишься когда… — продолжала она. — Там уж я…
— Светла, — вновь остановился Донатос, которому неожиданно стало весело: — Как я на тебе женюсь? Я крефф — у нас семей нет. Да и старше насколько. Ты мне в дочери годишься. Ну и дура ты ещё. Это тоже, с какой стороны не взгляни — причина.
Девушка нахмурилась:
— Тебя, родной, послушать, так во мне вовсе ничего хорошего нет.
Обережник искренне рассмеялся:
— А чего ж в тебе хорошего?
Она замолчала. Открыла и закрыла рот, не найдясь, что ответить, потом рвано вздохнула, моргнула, брови надломились, губы искривились и из разноцветных глаз полились слезы. Они катились градом по щекам, застывая на морозе.
Выгулял дуру. Тьфу.
— Хватит, — крефф вытер блаженной лицо. — Хватит, я сказал.
Но она все всхлипывала и всхлипывала, брела рядом, спотыкалась, сопела, хлюпала носом и никак не могла успокоиться. Она плакала, когда они шли через двор, плакала, пока поднимались по всходам на четвертый ярус, пока раздевалась в покойчике… А потом легла ничком на свою лавку и разрыдалась так безутешно, что Донатос почёл за лучшее уйти, нежели слушать эти тяжкие стенания.
Он спустился в мертвецкую, подцепил в коридоре за ухо невесть откуда появившегося Руську и отправил к Светле — приглядеть. Когда через несколько оборотов мальчонок вернулся с известием о том, что скаженная мечется в бреду, Донатос даже не удивился.
